И придут наши дети - [31]

С минуту он помолчал, словно хотел, чтобы до коллег лучше дошли его слова.

— У читателей ведь открыты глаза. Пожалуйста, не надо недооценивать их! Они видят все недостатки и открыто о них говорят. А мы при этом должны делать вид, что у нас все в полном порядке?!

Он снова оглядел всех и чуть дольше задержал взгляд на Матуше Прокопе.

— Мы должны считаться с тем, что те, кого мы критикуем, будут защищаться. Вы же знаете, лучший способ защиты — нападение. Они будут искать ошибки не у себя, а у нас! И это предъявляет к нам, к нашим критическим материалам самые строгие требования: наша критика должна быть деловой, правдивой, объективной и конструктивной.

Он украдкой посмотрел на часы: совещание затягивалось.

— Репортаж о нефтехимическом комбинате публикуем в этом номере. Правда, с теми изменениями, о которых мы тут говорили. Товарищ Прокоп должен сдать готовый материал завтра до обеда.

Порубан одним взглядом обвел все лица, но никаких изменений на них не обнаружил. Клиштинец безучастно покуривал, Прокоп был по-прежнему сосредоточен и напряжен, Клара Горанская сидела, наклонив голову, Валент задумчиво смотрел прямо перед собой, морщины возле рта Освальда не исчезли.

— Прежде чем приступим к обсуждению номера двадцать семь, сделаем десятиминутный перерыв, — главный устало поднялся со своего места.

Катя Гдовинова нетерпеливо посмотрела на часы: черт бы их побрал, подумала возмущенно, совещаются до посинения. До каких же пор будет тянуться это паршивое совещание? Скоро обед, а перед ней гора рукописей, список необходимых телефонных звонков и еще несколько писем. Кроме того, нужно обсудить с заведующей отделом материалы для следующего номера, сходить на пресс-конференцию, да еще хочется пойти с Матушем пообедать. Если редколлегия затянется, то пресс-конференция отпадает сама собой да и обед, по-видимому, тоже.

Дано Ивашка и Кароль Крижан уже ушли, Ивашка — на конференцию, а Крижан, должно быть, на кофе или в бистро. В отделе осталась одна секретарша.

Катя Гдовинова злилась: работы — выше головы, все куда-то исчезли, а она должна тут сидеть и работать за весь отдел, когда за окном жарит солнце и наступает желанное лето. Рукописей на столе не убавлялось, а телефон каждую минуту противно верещал. И тут она с упрямой настойчивостью решила бросить все как есть и подняться на самый последний этаж Пресс-центра, в кафе.

Она сказала секретарше, что идет по делам, взяла сигареты, кошелек и вышла из отдела.

В здании Пресс-центра кутерьма, казалось, достигла высшей точки. Все слова, жесты, движения и мысли слились в сплошной гул. Все пришло в движение, люди скапливались группками, и тут же эти группки распадались, они сходились и расходились, и у Кати было ощущение, что она пробирается сквозь густые дебри слов, долетающих до нее со всех сторон и нависающих над ее головой, словно ветви над речкой. Она слышала стук пишущих машинок, телетайпов, разноголосицу телефонов — в эти минуты рождалось лицо газет и журналов, дом которых был здесь, под крышей Пресс-центра. Поздней, уже после обеда, тут снова все успокоится, утихнет, и лихорадить будет только редакции ежедневных газет, которые к вечеру должны подготовить первые верстки.

В кафе Пресс-центра было почти пусто — лишь изредка парочками сидели редакторы с авторами, которые спрятались здесь от редакционной суматохи. Катя уселась к большому, освещенному солнцем окну и заказала кофе. Здесь стояла приятная тишина, и солнечные лучи согревали, снимали нервное напряжение, как потоки воды смывают грязь и пот с уставшего тела. Она расслабилась, вытянув ноги, закурила сигарету и, помешивая кофе, ждала, что же теперь придет ей в голову.

Из окна виднелась широкая лента Дуная, который почти незаметно плыл в своем русле, неуклонно и равномерно неся свои воды, зачарованный прелестью берегов и видениями далекого моря. Ей казалось, что сама она стала рекою, укрощенной стихией, водою, которую гонит какая-то неизбежная сила, влекущая к цели. В этом была какая-то внутренняя стремительная тяга и одновременная покорность реки, скованной тесными берегами и привычным течением вод.

Катя Гдовинова была очень красива. Она была просто прекрасна. Сколько она себя помнит, с этим всегда были связаны неприятности. Еще в начальной школе в нее были влюблены все одноклассники, да к тому же некоторые учителя, и все девчонки дружно ее ненавидели. Уже в гимназии она вызывала нешуточные страсти. («Катя, бога ради, если ты меня бросишь, я покончу с собой! Я убью себя, ей-богу, убью! Из-за тебя, Катя!») Ей было скучно.

У нее не было подруг, поскольку каждая девушка рядом с ней казалась дурнушкой. Она жила среди мужчин. Куда бы она ни пришла, тут же разгорались ссоры, вражда, зависть. Мужчины сразу же отрывались от работы, забывали о женах и детях, двое из-за нее развелись. Она научилась презирать их, они были смешны в своем смирении, высокомерии и самовлюбленности. Они восхищались ею и одновременно боялись. Ни с одним из них она долго не выдерживала, ее отталкивала любая привязанность.

Она не была ни кинозвездой, ни манекенщицей из журналов мод, ее красота была холодной, опустошительной. Она презирала мужчин за то, что они восхищались только ее внешностью. В знак протеста она целиком погрузилась в книги: читала, изучала, упивалась знаниями. Она надеялась, что таким способом преодолеет односторонность своего физического совершенства. Однако вышло все как раз наоборот: она получила и моральное превосходство над мужчинами, а ее одиночество от этого стало еще тягостнее.