...И помни обо мне - [10]

— Разойдись! Стройсь! Всех под суд! — выл над площадью Гебель.

— Стреляй, сволочь! — ответил ему из толпы звонкий голос. Гебель метался шагах в двадцати, приблизиться не рисковал. Полупьяный Трухин бегал почему-то вокруг столба с саблей наголо, споткнулся, упал, с трудом поднялся на ноги — морда в снегу, сине-багровая — жуть! Сергей Иванович уже пришел в себя. На щеках его льдинками поблескивали слезы. Опираясь на руку брата Матвея, ушел с площади.

Полк заново строился. Несчастных воров отвязали и унесли. На снегу остались пятна крови — зловещий фон для присяги новому государю. Гебель по-рыбьи, беззвучно, разевал рот — надорвал глотку в крике. Трухин безумно вращал очами — никак не мог опомниться. В руках сабля.

— Турка воевать собрался наш майор, — мрачно пошутил Сухинов. По роте пронесся смешок.

— Уберите саблю, болван! — не сдержался, свистящим шепотом приказал Гебель. Сделал знак священнику. Тот выступил вперед, картинно вздымая крест над головой. Присяга принималась вяло, без энтузиазма. Пасмурные, под стать погоде лица, вольные позы. Гебель в молчаливом бешенстве сжимал и разжимал кулаки. Случайно встретился глазами с младенческой улыбкой Кузьмина. Эта глупая и дерзкая улыбка будто в грудь ему кипятком плеснула. «Хорошо, хорошо, все хорошо! — думал Гебель, пытаясь успокоиться. — Сегодня вы улыбайтесь, безобразничайте, но завтра я вас возьму в оборот. О, этот безумный русский сброд! Они не понимают законов и порядка, по крови каждый из них бунтовщик. Только палками можно обломать их скотское упрямство. Что ж, палок в родном отечестве хватит на всех!»

Вечером по Василькову в расхристанном обличье, с непокрытой головой бродил Трухин и орал здравицы за государя Константина. Ко всем встречным он приставал с требованием немедленно принять присягу и поклясться в верноподданнических чувствах. Одного фельдфебеля, который не успел улизнуть, Трухин стукнул кулаком по голове, но неудачно — вывихнул себе кисть. Обиженный, он вернулся домой и попытался привести к присяге семью и соседей.

День 25 декабря оказался чрезвычайно богат событиями и стал поворотным пунктом в истории Южного общества. В десять утра, не на площади, а на полковом дворе, принималась присяга — теперь уже Николаю. Сергея Муравьева в полку не было, накануне они с братом Матвеем выехали в Житомир, причем не нашли нужным поставить в известность Гебеля. Впрочем, тот был рад, что подполковник отсутствует, он начал подозревать Муравьева в дурном влиянии на нижние чипы.

Встретив незадолго до присяги поручика Сухинова, Гебель поинтересовался, почему тот не отбыл в Александрийский полк, хотя распоряжение получено давно.

— Жду известий из Киева, от портного, — нагло ответил поручик. Гебель дружелюбно сощурился. События последних дней, явное брожение среди солдат и младшего командного состава заставили его быть сдержанным. Понимая, что дело может быть серьезнее, чем казалось поначалу, он обдумывал решающий удар и заранее сладко предвкушал, как доложит наверх о том, что разоблачил целую шайку воров и возмутителей. Немного смущало то, что шайка окопалась все-таки у него в полку, но Гебель надеялся, что его ретивость и своевременно принятые чрезвычайные меры представят его лучшим образом в глазах начальства.

— Все же вы не слишком тяните, — миролюбиво заметил он Сухинову. — Там вас ждут не дождутся.

Вторая присяга проходила еще нескладнее первой. Об энтузиазме и говорить не приходилось. У многих солдат был такой вид, точно они засыпают в строю. Они не вторили попу, как положено, с радостной готовностью и благолепием, — напротив, встречали каждое его слово недовольным бурчанием, как если бы он будил их не ко времени. Гебель снес и это, сам произносил слова присяги громко и с показным восторгом. Офицеры не поднимали руки в знак клятвы, а некоторые наглецы отворачивались. Щепилло с вызывающим видом крутил усы, словно видел перед собой не Гебеля, а опереточную диву. Борисов громко переговаривался с солдатами.

— Присяг-то еще много будет? — спросил его Федор Васильев, отчаянный забияка и вольнодумец.

— Черт его знает, — ответил Борисов, делая глубокомысленное лицо. — Думаю, не более пяти.

Гебель терпел. Его простуженный басок, полный укоризны, гудел, как труба. Кузьмин, глумливо улыбаясь, делал непонятные знаки Соловьеву. Он шлепал себя ладонью по ляжкам и поднимал вверх большой палец. Поручик Сухинов, стоявший чуть в стороне от полка и представлявший как бы самостоятельную войсковую единицу, с усердием разглаживал полу шинели, стараясь добиться полного отсутствия морщинок. Гебель терпел. У него зубы заныли от столь долгого и необыкновенного терпения. Желая душевного отдохновения, он с трудом выискивал в этом бедламе преданных солдат и офицеров, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, но не смели, так же, как и Гебель, возмущаться вслух. Не та была минута, чтобы одергивать. «Ничего, голубчики! — мысленно обращался к ним Гебель. — И вам отвечать придется со всеми вместе. А не попустительствуй, не попустительствуй!»

Вечером Гебель давал бал. Разумеется, ему было не до балов: и предчувствия его терзали, и злость распирала, но уклониться он не мог. Командир полка обязан давать балы по праздникам. Это входило в представления Гебеля о порядке и дисциплине.