И. Полетаев, служивший швейцаром - [5]

"Рога", должная принести ему славу и деньги, тот мир не смог бы проникнуть сюда, на дно безмолвного лиственного моря, даже лучом самого мощного прожектора.

И Полетаев вдруг ощутил странную раздвоенность: он, существующий за пределами этого прекрасного остановленного кадра, и он, ступающий сейчас под бархатным звездным небом, показались ему двумя различными существами: и первый, закодированный чьим-то злобным сознанием на одну-единственную программу, несчастный механический уродец, не имел к этому, медленно плывущему в темной теплоте летней ночи как будто еще не рожденному человеку никакого отношения. Хочу умереть, сказал себе Полетаев, хочу умереть. Он остановился и плотно зажмурил глаза. Темнее не стало. Прислушался. Снова открыл глаза и отбросил палку. Она ухнула куда-то в глубину ночи, спугнув черную птицу. Полетаев прислушался: ни звука, ни шороха. Таинственная птица также бесшумно, как взлетела, тут же исчезла во мраке.

Нет, все это могущественное безмолвие не было смертью, наоборот, оно и являло собой жизнь, остановленную, возможно, именно затем, чтобы, попав в ее ночную немоту и неподвижность, ты, слабый и жалкий Полетаев… я?.. понял, что кроме нее, простой и великой, никакой иной и не существует, сколько тебя можно учить, сколько можно тебе… мне?.. вдалбливать это в твою… мою?.. уже лысеющую, но непоправимо глупую голову! И чтобы в тот миг, когда она вновь зашелестит, запоет, защебечет, ты… я?.. именно ты… я?.. ты! ты! ты! почувствовал счастье!

Кто так торжественно беседует со мной? Полетаев, разволновавшись, закурил. Душа его, настроенная на безмолвную ораторию сфер, воспарила. Не с неба ли донесся до меня голос?

— Э-э-э-э! — крикнул Полетаев, задрав голову. — Э-э-э-э!

И тут же, словно следуя то ли усмешливому, то ли пугающему режиссерскому замыслу, кусты раздвинулись и прямо на Полетаева вышел некто, кого — пока колесико зажигалки в дрожащей руке никак не давало огонька — Полетаев не мог разглядеть. Но все же крохотное пламя вспыхнуло и с усилием высветило во мраке фигуру кривенького старичка.

— Заробел, сынок? — заговорил он, пристально всматриваясь в лицо Полетаева, над головой которого уже жужжал жутковатый рой похожих персонажей от… — А я вот иду, темень-то непролазная, а тут овечка от стада отбилась, где-то в кусточках затерялась, а я, дурак старый, коробок-то со спичками где-то сронил…

…до страшного старичка из последнего сна Карениной Анны.

— Вот, надо еще туды, — он махнул рукой, — к кладбищу подняться…

По спине Полетаева поползли змейки пота.

— Нате! — вскрикнул он. — Вот зажи… А то как же без ого..! — Он впихнул зажигалку в шершавую ладонь старика и рванул в темноту в направлении, прямо противоположном тому, куда только что указывала освещенная немощным огоньком стариковская длань.

Обратно! К Любиному дому!

Полетаев карабкался — спотыкался-запыхался — поранился о какую-то проволоку и, уже сидя в ногах у дрыхнувшей Эмки, вливая в себя из горлышка неделикатно позаимствованный у нее же коньяк, все еще ощущал в ногах липкую постыдную дрожь. Пока не вспомнил: старичок-то, встреченный им впотьмах, жил на краю деревни, возле реки, и как-то раз Полетаев свистнул у него пачку папирос, оставленную дедом на перильце темного крыльца.

Неправильно живу я, мама, в начинающийся рассвет пожаловался Полетаев, вот, видишь, таскаю чужие папиросы и сплю, как жучка, на могучей Эмкиной ноге.

Утром, по-мужски суровая, Эмка потребовала любви.

— Я их всех буду покупать, — заверил Полетаев, когда после его рабского и непосильного для здоровья труда (простите прозаизм, господа), ювелирша растеклась по всей комнате, как расплавленный заново янтарь. — Паша Чичиков был предприимчивый мужичок, скупал мертвые души, а точнее просто мертвецов, а я буду покупать мертвые души, помещенные в живые тела.

— Это на какие же шиши? — скептически поинтересовалась Эмка, поворачиваясь к нему снова начинающими каменеть желтыми лунами ягодиц. Полетаев вздохнул: нет все-таки в женщинах никакой тонкости.

— Я буду предлагать им то, чего у меня нет. То бишь покупать их на обещания.

— Бросил бы ты свои литературные опыты…

Эмка часто высказывалась подобным образом, но, когда в ее день рожденья собиралась ее родственники и знакомые, бойко торгующие на всех рынках столицы, Эмка, сильно подвыпив, тыкала толстым бриллиантом Полетаеву в живот и громко произносила тост:

— За мой талант!

Но до ее дня рождения было еще далеко, и она продолжала:

— Я бы тебя устроила к Леве в магазин.

— Я — гений, — ответствовал Полетаев гордо, — мне в магазине не место.

— А говоришь — будешь их покупать. Подучился бы сначала… — Она негромко хохотнула. — И на что ты их зацепишь?

— Да они все, эти знаменитости, давно покойники, —заговорил Полетаев звенящим шепотом. — Думаешь, в драматургине осталось что-нибудь живое? Может она радоваться первой травке? Как бы не так! Они все — собственные мумии!

—И ты таким же рискуешь стать — от сытости да известности, — изрекла Эмка и зевнула. — Ну, хватит языком скрести, давай спать, уже вон светло. А мне завтра подвезут колье с изумрудами и серьги — надо иметь острый глаз… — Она опять зевнула и прикрыла простыней свое могучее тело, уже принявшее прежнюю форму.