И. Полетаев, служивший швейцаром - [23]

— Закурить нет? — Полетаев от неожиданности вскочил и вытянулся по стойке "смирно". В армии он не служил, поскольку у него имелась справка о страшном плоскостопии. А с плоской стопой в армии нашей делать нечего.

Перед ним стоял подросток. Он был в зеленых трусах и жевал жевачку.

— Возьми. — С акселератом лучше не связываться, еще поколотит.

Мальчишка взял сигарету и потопал по песку, задирая колени, точно страус. Полетаев снова сел и вернулся к своим стратегическим наблюдениям. Пловец-ловкач уже выходил из воды и прямо к своим пролетарским штанам.

Все, решил Полетаев, ложась на спину, так больше жить нельзя, надо заняться спортом: утром час плаванья, днем бег, нет, утром сначала бег, потом плаванье, а вечером можно будет с такими вот чудовищами, как этот нахальный удаляющийся по песку подросток, погонять футбольный мячик. А то прям как старик стал. И лысеть начал.

И он вспомнил, что на очереди встреча с графом Лиходеенко. А денег нет. Финансы поют романсы имени Пятницкого. А к графу, любителю русской старины, без бутылки носа не покажешь, ох, наверное, лют старик, когда трезв.

Эмка денег не дает — не простила исчезновение обручального кольца и хоть и впустила его обратно в квартиру, так из-за корысти: домработницу и массажиста держать дороже, чем одного робкого Полетаева.

Эх, мама, мама, ну за что?! Ну зачем?!

Полетаев перевернулся на живот, надвинул поглубже темно-синюю панаму и неожиданно задремал. И едва он задремал, откуда ни возьмись, тот самый жук, что так надрывно жужжал, а может, и не этот самый, а к примеру, жуков тесть, и полез этот жук снова на Полетаева, полез, загудел, зарокотал, по худому полетаевскому позвоночнику поехал поезд, а в поезде Миша Свинцовый, свинцовое небо, свинцовые рельсы, и доехал прямо до шеи, обнял ее всеми своими перепончатыми лапами, прогудел в ухо: опоздаешь! — и загоготал голосом Застудина.

Полетаев очнулся, покопался в кармане валявшейся рядом клетчатой рубашки, извлек часы. Да, пора. Надо кое-как перекусить и в город — к фонтану.

По небу легко бежали игривые облачка, лодочка скользила по глади воды, бабочка крылышками и т.д. и т.п. Недоставало милой американской пастушки. Пора.

Он поднялся, накинул, не застегивая, рубашку и стал карабкаться по крутой тропинке, спотыкаясь о выступающие из-под земли корни.

* * *

У фонтана сновал народ. На скамейках сидели девушки, женщины, бабушки — но какая из них американская миллионерша, хоть убей, Полетаев вычислить не мог: ни возраст, ни национальность не определялись, все выглядели приблизительно одинаково. Хоть бы Застудин предупредил ее, что Полетаев будет держать под мышкой папку Берии, что ростом он таков, а физиономией таков. Одна — в ярких шортах и майке, с длинным загорелым лицом, показалась ему смахивающей на американку. Но разве так одеваются миллионерши? Хотя, чем богаче, тем жаднее. Небось сама жует одни сухари и меня будет пичкать пакетными американскими супами и впихивать в рот хот-доги или рисовую кашу. Фуй. И еще заставит делать по тысяче приседаний в день, ездить на велосипеде, будто я почтальон, и сад ее обрабатывать. Миллионерша уже была так ненавистна Полетаеву, что, когда — хорошенькая, небольшого роста — она сама окликнула его, он чуть не послал ее подальше вместе с Мак-Дональдсами, статуей Свободы и прекрасным американским народом.

— У тебя болит зуб? — на чистом русском языке сочувственно спросила она, глядя на него снизу с тем выражением, с каким обычно иностранцы взирают на собор Василия Блаженного.

— Да, да. А ты кто?

— Я Лиза.

— Лиза Дулитл? — пошутил он.

— Что? — не поняла она.

— Пьеса такая есть, "Пигмалион" называется.

— Я не читала. Моя специальность — русская графика двадцатых годов. Я не имею времени узнавать другие вещи.

— У меня не зуб, — запоздало стал объяснять Полетаев, — у меня горестный день: сегодня утром я сжег свою комедию "Рога".

— Зачем?

— Я беден. У меня даже денег на хлеб нет. Хотя все считают, что я новый русский гений… — Полетаев сделал паузу — поняла ли миллионерша? — У меня больше нет сил на борьбу. В общем сегодня я навсегда расстался с искусством.

— Но Григорий сказал, что ты пишешь для театра. А ты говоришь, что у тебя нет денег. Ты сегодня безработный?

— В нашей стране гении не нужны. Это у вас в Америке ценят яйцеголовых. — Полетаев опустил голову, тут же вспомнив, что начал лысеть. — Хочется по этому поводу выпить.

— О, кей! — обрадовалась Лиза. — Я куплю русской водки и поедем ко мне в гостиницу.

— Нет, нет, лучше ко мне.

— О’кей.

Они съели купленные Лизой бананы и запили их русской водкой.

— Смотри, смотри, Лиза, вот пепел от моей пьесы! Ты не представляешь, как ярко она горела! — Полетаев подхватил с железного листа, на котором обычно пекут пироги, горсть сизого пепла и разбросал его по кухне. — Летит, летит моя великая комедия! Теперь я больше не драматург! Все! Конец спектакля!

— Мне очень жаль, — сочувственно качала головой Лиза. — Ты — настоящий русский гений.

— Сжег, сжег я мою бессмертную, — горевал Полетаев, дожевывая банан.

— Я могла прочитать твою пьесу, — после четвертой рюмки мечтательно сказала Лиза. — У нас в Лос-Анжелесе много есть хорошие театры.