И передай привет полковнику - [3]

Помнится, зимой я пришла к маме повыть и сообщить, что вот-вот сбегу от мужа и вместе с сыном перееду под родительский кров.

— Потеснитесь ради дочки и внука?

— Зачем тесниться? — лукаво улыбнулась мама. — У тебя же своя двухкомнатная три года пустует.

О, счастье! А я ведь совсем забыла, что она — моя.

Перебралась я из осточертевших апартаментов немедленно. И первой, кого встретила у подъезда, была Анна Ивановна. Она мало изменилась, только пообносилась немного. И я, идиотка, ее пожалела. И поздоровалась. Оказалось, годы не укротили скандального, подлого нрава соседки. Да, теперь не удавалось выгнать всех по списку на субботник или устроить товарищеский суд над жильцом, разбившим в лифте банку с помидорами. Зато никто не мешал Анне Ивановне приступить к индивидуальной трудовой деятельности в виде распространения слухов, сплетен и клеветы. Чему она и предалась пылко и самозабвенно.

Для начала объявила меня матерью-одиночкой, а малыша отстающим в умственном и физическом развитии. Когда на улице меня догнала милая женщина, представилась участковым педиатром и добросердечно упрекнула, дескать, отчего бяка-мама еще не показала ей бедняжку-сыночка, я ахнула. Но и только. Пригласила бормочущую: «Напрасно вы мне не доверяете» докторицу подняться к нам, предъявила «неполноценного», который вдумчиво разбирал пульт дистанционного управления телевизором, рассеянно поедая при этом мандарины.

— Чудный ребенок. Похоже, проблем у меня с ним не будет, — усмехнулась она. — Но ведь Анна Ивановна точно о нем мне говорила… Впрочем, она дама странная.

Затем меня посетила всклокоченная мадам из службы социального обеспечения и призналась, что соседи сигнализировали о моем оголтелом тунеядстве при наличии голодного дитяти. Я предъявила договоры с тремя рекламными изданиями и выдворила

ретивую служащую. Боже, как мне хотелось прикончить Анну Ивановну! Но я богобоязненно ограничилась тем, что просто перестала с ней здороваться. Она удивилась. Она обволакивала меня укоризной. Она телепатически передавала мне упрек за упреком.

Мне было не по себе, но я не сдалась. И вынуждена признать, что однажды испытала небывалое облегчение. Как меня утомляла необходимость приветствовать врага. И насколько честнее и спокойнее с ним не общаться. Затем выяснилось, что от козней злой бабы страдала не только я.

Анна Ивановна забавлялась тем, что мучила нестандартно нареченную девушку Нору, которая, подобно мне, не выносила длительного подчинения кому бы то ни было. Несколько частных фирм пользовались ее услугами в подготовке финансовых отчетов, не работала она упрямо только на своем домашнем компьютере. Эта серьезная, европейской внешности и прикида и, по-моему, слишком размеренного образа жизни девица раздражала Анну Ивановну нежной привязанностью к двум своим таксам. Ее черно-подпалый длинношерстный с пытливо-веселыми глазами кобелек и гладкошерстная элегантная рыжая сука любили увлеченно и звонко полаять на дверь. Когда в нее стучали, разумеется. Как очаровательны маленькие собаки, изображающие грозных охранников. Анна Ивановна, случайно встречая Нору, требовала заткнуть им пасти и шипела: «Людям жрать нечего, а ты двух шавок, двух проглотов кормишь. Стыдно». И всегда обещала пожаловаться в милицию и домоуправление на прелестную парочку такс. Меланхоличная Нора смотрела на нее светло-серыми равнодушными глазами и молча шествовала мимо, словно ручеек обтекал препятствие. И грустила дома.

А вот Верка вела себя по-другому. Она просто перекрикивала Анну Ивановну классическим матерком, обещала спеть на ее похоронах «Когда была модисткой» и вообще желала ей всяческих гадостей, особенно гинекологических. Анна Ивановна именовала Верку шлюхой и спекулянткой. А тридцатилетняя спелая красотка не отказывала себе в удовольствии продемонстрировать старой вредине бранную составляющую натуры базарной шалавы. Да, Верка держала на рынке лоток со шмотками и бижутерией. Она частенько предлагала нам с Норой заглянуть к ней и посмотреть недавно привезенный товар. Мы дружно отказывались, и Верка фыркала. Да, она меняла мужиков, сказать бы, как перчатки, но таковых у нее отродясь не водилось. Впрочем, у нее и мужиков нормальных не было. Каждый жил за ее счет, сколько она терпела. А когда с воплем: «Алкаш, захребетник!» выгоняла, еще и норовил прихватить денег на помин своего беззаботного существования. Но Верка недолго скулила. Верка продолжала искать любовь. В смысле, чтобы ее любили. Замеченному в подобном поползновении она гарантировала мгновенную взаимность.

Но они притворялись. И пили. И обворовывали ее. Самое забавное, что Веркино доброе имя трепали понапрасну. Ничегошеньки она никогда от мужчин не получала. Только отдавала. И количеством откормившихся и приодевшихся на ее заработанные торговлишкой (без выходных и праздников) средства, самоутвердившихся задарма в ее постели наглецов давно обеспечила себе пропуск в рай. Она об этом смутно догадывалась, когда напивалась. Но, обозвав себя бестолочью, вновь и вновь повторяла ошибки добрых, глупых и энергичных людей.

Например, по-соседски не давала прохода Славе и Виктору, двум бравым коммерсантам. Они не так давно переехали в наш дом. Этих Анна Ивановна ненавидела лютее, чем всех остальных. У нее при виде ребят глаза загорались, как у сотни-другой осатаневших в семнадцатом году. «Господа, баре, кровопийцы, тьфу. Суки, скоты», — шептала она им вслед. Судя по тому, какие квартиры парни купили и как натужно их ремонтировали, лишних денег у них не водилось. Но Анне Ивановне было плевать. Они для нее, словно восковые фигурки для колдуна, символ, в который она сосредоточенно втыкала иглы бессильных своих проклятий.