И огонь пожирает огонь - [25]

— А вы освободите Пабло, если…

— Конечно, и он никогда ни о чем не узнает! — шепчет в ответ комиссар, хватая ее за запястье и притягивая на постель.

* * *

Это продлится час. А что найдешь в кабинете, где вместо полагающейся кабинету мебели стоит лишь обычный стол с двумя креслами, обитыми коричневым бархатом, жалкое подобие библиотеки, скромная же картотека на три четверти пуста? Да и кто станет держать дома компрометирующие документы, имея в своем распоряжении сейфы посольства, на которые никто не имеет права посягнуть? Рамон вяло перебирает пачку писем, подписанных «Мама», и только одно откладывает в сторону.

— Всегда все только шефу, — ворчит он, роясь в корзине для бумаг. — Я бы тоже с удовольствием побаловался с девчонкой.

Луис, растянувшийся во всю длину на прямоугольном диване, который, вероятно, в случае необходимости может служить постелью, поворачивается к нему; в глазах у него еще светится отеческая нежность — он только что разглядывал фотографии, присланные накануне, где две маленькие девочки, его дочки, воспитывающиеся в монастыре, получают первое причастие.

— Опять ты за свое! — говорит он. — Уж сейчас-то возможностей у тебя хоть отбавляй. Знаешь, что до меня, так я скорее против всего такого: как подумаю, что, если б они одолели нас, дружки этой девчонки могли бы вот так же забавляться с моими дочками, всякая охота пропадает.

Он умолкает и торопливо сует фотографии в бумажник, а бумажник — в левый карман куртки, поближе к сердцу, тут же машинально проверив правый карман, где лежит револьвер. С подчеркнуто презрительной улыбкой, точно клиент, вышедший из борделя, в комнату входит комиссар; он подталкивает впереди себя растрепанную, сгорающую от стыда Фиделию.

— Одевайся, — приказывает он.

И пока Фиделия натягивает скомканное убогое белье, комиссар одним взглядом убивает молчаливое вожделение Рамона. Кость вожака стаи принадлежит только ему; и, если он ее бросает, никто не смеет тут же на нее накинуться — он этого не простит. Рамон вешает нос. А Луис про себя восхищается комиссаром, пытаясь понять, как этому карлику удается добиться такого: стоит ему появиться, и молодчики, которые одним щелчком могли бы отправить его в другой конец комнаты, как миленькие повинуются ему. Уверенный в себе, хорохорясь, точно слезший с курицы петух, и считая, что это ему очень к лицу, комиссар после совершенного словно бы приобрел еще больший вес. Он снова становится злобно-серьезным и, разрезая носом воздух, покусывая ус, пересекает комнату. Схватив стул, он садится к столу и начинает медленно переводить письмо мадам Легарно к своему сыну. Потом пожимает плечами.

— Старуха в таком страхе — можно себе представить, что пишет ей сынок по поводу нас. Но выставлю я его отсюда с помощью другого материальчика. Арест Фиделии у него в доме — вот что его скомпрометирует.

— А-арест! — лепечет Фиделия; она уже надела платье, теперь надевает туфли и, не удержавшись на одной ноге, падает на ковер.

Луис снова восхищается своим начальником. «Мой Ариэль», как, сюсюкая, зовет его мадам Прелато, — сущий дьявол в миниатюре. Быть до такой степени омерзительным, знать об этом и оставаться таковым, получая лишь незначительные награды натурой да славу человека, не брезгующего никакой работой и никогда не поддающегося жалости, — это, что ни говори, достойно черной орденской ленты! Оскорбленная, униженная Фиделия, поняв всю ненужность своей жертвы, встает и, раз уж ей нечего терять, взрывается в крике.

— Ты мне наврал, скотина!

Комиссар прямо-таки заерзал от удовольствия.

— А ты, мерзавка, мне не наврала? — внезапно разозлившись, орет он. — Ты думаешь, я не знаю, что у тебя у самой был партийный билет в кармане, не знаю, что по воскресеньям ты продавала газеты и распространяла листовки? Я тебе отчет давать не обязан, но вообще-то я сказал правду: Пабло ничего не узнает. Тут все честно, можешь не волноваться. Сегодня утром его расстреляли… Ну, вы! Грузите ее в машину.

* * *

Луис, никак к этому не подготовленный, ошеломлен. Бывают минуты, когда беззаконие коробит самих палачей. На сей раз Луис вовсе не пришел в восторг, он даже подумал, а не перейти ли ему на другую службу, где меньше платят, но где легче дышать, потому что там имеешь дело с бродягами, которых можно колошматить, не мучаясь угрызениями совести. А эта сцена нестерпима даже для него.

Маленькая метиска, в приступе безудержной ярости, внезапно хватает лежащий на бюро стальной полированный нож для разрезания бумаги и бросается на комиссара, который молниеносно парирует удар, выставив против нее стул. А позади Фиделии уже вырастает Рамон и с завидным профессионализмом, резко ударив ребром руки по затылку, сбивает ее с ног. Стул комиссара падает.

— Чудненько, — злорадствует он. — Попытка убийства офицера полиции при исполнении им служебных обязанностей… О таком я и не мечтал.

XI

А наверху те двое, пока еще живые, прижав скрещенные руки к груди, чтобы умерить дыхание, лежали бок о бок, словно два надгробия. В нерушимой тишине сердца их бились, казалось, слишком громко и вот-вот могли их выдать. Что там происходит? Хоть они уже и привыкли определять местонахождение людей внизу по звуку голосов, по количеству шагов от двери до двери, по скрипу паркета, по пению дверных петель, Мануэль и Мария сейчас были совершенно сбиты с толку. Они ждали настоящего обыска, криков, ударов, а слышали лишь приглушенные обрывки разговора, доносившиеся до них сквозь перекрытия.