И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове - [67]

— Нет уж, — категорически запротестовала Домна Федотовна. — Этого большевика я никому не отдам.

Яков Михайлович пришёл к Петровским, когда стемнело. Он уже знал о приезде жены — сообщил Шагов, но уйти из редакции «Правды» не мог: необходимо было прочитать материалы к очередному номеру, да и небезопасно, товарищи предупредили, что не отпустят, пока не наступит вечер. Он то и дело вскакивал из-за стола, выглядывал в окно, потом снова садился, ему казалось, что даже в эту зимнюю ночь мгла опускается слишком медленно...

И вот они — Кадя, Андрюшка. Родные... Он смотрел в искрящиеся глаза жены, словно в них стремился прочитать: как доехала, как самочувствие, какое настроение — ему всё это было очень, очень важно. Они были частицей его самого, его мыслей, сердца, надежд и стремлений.

Ему было дорого всё: и то, что Кадя не сказала, как утомлённо он выглядит, и то, что ни словом не обмолвилась о трудностях в пути из Сибири с маленьким Андрюшкой, и то, что она сейчас здесь, с ним, что так влюблённо, заворожённо смотрит на него маленькое, нежное существо — сын!

Он впервые увидел сына, когда сидел в Томской тюрьме за попытку к бегству. Клавдия Тимофеевна тогда не знала о его аресте, с огромными трудностями добралась до Сибири и не застала мужа на месте его ссылки. Он в тюрьме, в Томске? Значит, надо ехать туда, добиться свидания, увидеть его.

И вот она с крохой Андрюшей — здесь, в Томске. Чего угодно мог ожидать Яков Михайлович, только не этого — отзвенели тюремные засовы, открылась дверь и... Разве это забудется?

Теперь из Сибири — в Питер. Надолго ли счастье?

За чаем и разговорами засиделись у Петровских допоздна. Хлопотливая Домна Федотовна не успокоилась, пока не уложила спать Андрейку, предварительно рассказав ему одну из сказочных небылиц, которых в запасе у неё было вдосталь. Стряпать и командовать самоваром она поручила мужу, и Григорий Иванович выполнял старательно её распоряжения. Обычно в таких случаях вызывался помочь хозяину Яков, но сейчас ему не хотелось ни на минуту расставаться с женой.

Часы отстучали полночь.

— Григорий Иванович, — сказал Свердлов. — Ценю ваше гостеприимство, но нам, вероятно, имеет смысл перекочевать куда-нибудь... Хоть вы и депутат, я больше в вашу неприкосновенность не верю.

Петровский в тон ему отвечал чуть хриплым глуховатым голосом:

— Конечно, конечно... У Ольминского вам будет безопаснее, да с него давно уже шпики глаз не сводят. А может, вам угодно к Бонч-Бруевичу? Извольте, извольте... Он наверняка на примете у охранки. А может быть, вы к сестрёнке? Да там вас уже давно ждут — милости просим, господин Андрей, то бишь Свердлов... Или ещё как прикажете именовать ваше высокопревосходительство?

Они шутили, но шутили горько. Во всяком случае, порешили завтра же поискать для Свердлова другое пристанище.

Ах, эта ночь, счастливая и ужасная ночь...

Его арестовывали уже много раз — и в Нижнем, и в Перми, и в Москве, и в Питере. И всё-таки этот арест был особенно печальным. Только-только наладилась (да и то ещё не совсем) работа «Правды», только-только встретился с семьёй... Маленький Андрей никак не мог понять, чего нужно этим сердитым, злым дядям с блестящими пуговицами и шнурами на шинелях. Всех троих забрали: Свердлова в «Кресты», а Клавдию с сынишкой — в дом предварительного заключения. Уже потом узнал Яков Михайлович, что газета «Правда» с гневом и болью рассказала о вторжении полиции в квартиру «неприкосновенного» депутата, а затем и сам Петровский напечатал в «Правде» статью «К товарищам рабочим». «Закон о депутатской неприкосновенности оказался весьма прикосновенным», — писал он.

Несколько лет спустя, в Туруханском крае, куда были сосланы большевистские депутаты, Григорий Иванович рассказывал Свердлову, какой скандал разразился в Государственной думе, когда к протесту большевиков присоединились ещё 73 голоса.

Узнал позже Яков Михайлович и то, что он едва не лишился сына. Андрейка тяжело заболел дизентерией, и на свободу Клавдия Тимофеевна вышла с умирающим ребёнком. Всё та же семья Петровских, всегда отзывчивая Сара и одна из замечательнейших женщин-большевичек, врач Вера Михайловна Бонч-Бруевич, буквально спасли его от смерти. Они вместе с Клавдией Тимофеевной и Домной Федотовной не отходили от постели мальчика.

19 января 1914 года, 2 часа утра.

«Милая моя деточка!.. Очень хорошо, что Адик немного отвыкает от твоего неизбежного присутствия при каждом его шаге. К этому необходимо было давно его приучить. Мешали условия. Теперь стало возможно. Это очень хорошо. Что же это с нашей дочуркой? Ты и представить не можешь, как сильно хочется видеть деток. Такая острая, острая боль щемящая. Адькина карточка предо мною на столе. Тут же и ты. Смотрю, смотрю часами, закрою глаза, пробую представить Веруньку. Почти не удаётся. Думаю до боли в голове. Глаза делаются влажными, готов разрыдаться. Милые, милые, славные мои деточки... Эх, Кадя, Кадя! Родная моя, любимая... Как-то сложится наша дальнейшая жизнь. Я знаю глубину и силу своей любви. Прошёл через большое испытание, сохранив нетронутым чувство. Больше того, оно могло бы, быть может, поколебаться на минуту, но не было колебаний... Помнишь мои слова при нашем последнем минутном свидании? В прошлом письме я начал писать кое-что о личных отношениях вообще. Не кончил, ибо разнервничался. Не помню точно, что именно писал. Помню, что полностью не развил своей точки зрения. Надеюсь вернуться к ней и выяснить подробнее, здесь попробую изложить очень кратко, не развивая выставляемых положений. Нет ни подходящего настроения, ни времени. Доходит к 4-м, а я встаю обычно теперь в 8—8½... Никогда один человек не удовлетворяет и не может удовлетворить целиком, полностью, все без исключения запросы другого... Стремление к прочности личных отношений считаю нормальным. Физическую близость допускаю лишь как завершение близости иной, не обязательно идейной, но, безусловно, „душевной“, если можно так выразиться. Этим ограничусь... Ты с детками давно, давно, конечно, спишь, если только они спокойно спят.