И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове - [12]

Вдруг внимательно взглянула на Якова, словно что-то проверяя, и тихо произнесла:

— А знаете, что Ульянов встречался с нижегородцами?

— Когда?

— Последний раз — прошлой зимой. Он лишь недавно возвратился из ссылки — и уже побывал у нас, в Нижнем, узнавал, как работают наши социал-демократы, говорил о задачах революционной борьбы. Знаете, где это происходило? В знакомом вам доме на Жуковской улице.

— На Жуковской?

Иной увиделись ему и Чачина, и нижегородские социал-демократы. Значит, местная организация связана с другими организациями России, если сюда, в Нижний, приезжал Ульянов.

— Ольга Ивановна, я тоже социал-демократ. Я выполню любое задание партии.

— Если бы я не верила в это, сегодняшнего разговора не было бы.

Она бережно взяла из рук Якова газету, словно боялась обидеть его.

— А как же... Я хотел прочитать её рабочим.

— Прочтёте, Яков, непременно прочтёте. А пока расскажете о ней своими словами. Не побоитесь?

— Я побоюсь? — воскликнул Яков и тут же устыдился того, что сказал слишком громко, по-мальчишески. И уже спокойно, по-взрослому, спросил:

— В Бурнаковке?

— Нет, в Сормове.

— Хорошо.

— И ещё одна боевая задача. Для вас — главная. Нужно, чтобы нижегородская молодёжь понимала нас. Конечно, учащаяся молодёжь — это не рабочий класс. Но их активность, боевой дух могут сыграть большую роль в просвещении рабочего класса.

Слушая Ольгу Ивановну, Яков мысленно представлял людей, с которыми придётся работать, с которыми свяжется немедленно. Это, конечно, Леопольд Израилевич, бурнаковцы. Это Митя Павлов, с ним он познакомился у Горького. Это высланные в Нижний из Москвы члены студенческого «Исполнительного комитета». Яков уже встречался с Леонидом Мукосеевым, Яковом Грациановым, Сергеем и Борисом Моисеевыми, Алексеем Сысиным. Конечно, они старше его, но относятся к Якову, как к равному. Всё ближе по духу и убеждениям становится Якову четырнадцатилетний Вениамин. Ах, быстрее рос бы ты, братишка! Впрочем, уже сейчас на него вполне можно положиться.

С Алексеем Максимовичем Яков встречался довольно часто — во Всесословном клубе, на разных собраниях, бывал он и на знаменитых горьковских «посиделках» в его квартире. Это были литературные чтения, и если прежде покоряли гражданский темперамент писателя, его страстная ненависть к несправедливости и злу, то теперь Яков был очарован красотой горьковского слова, его меткостью и удивительной наполненностью.

Особые отношения были у Горького с братом Зиновием: Алексей Максимович вёл с ним доверительные беседы, разрешая сидеть «помалкивая» у себя дома даже во время работы. Иногда посылал в редакцию «Нижегородского листка» с различными поручениями, и Зиновий выполнял их с каким-то особым шиком — сотрудники редакции просили Алексея Максимовича почаще присылать симпатичного юношу.

Молодёжь Нижнего не просто тянулась к Горькому — она черпала для себя силы и в его произведениях, и в его яркой бунтарской личности.

На этот раз Яков пришёл к Горькому вместе с товарищем — сормовским рабочим Митей Павловым.

Горький был сердит.

Причиной тому явилась неудача с опубликованием письма, подписанного многими петербургскими литераторами. Горький написал его, протестуя против разгона студенческой демонстрации в Петербурге, у Казанского собора, в марте 1901 года. Ни одна столичная газета не решилась напечатать письмо.

— Вы подумайте, как отважны эти свободолюбцы, — говорил он и, казалось, специально подбирал слова, в которых было бы побольше «о». — С каким равнодушием и спокойствием взирают они на полицейский произвол... Жалкие, ничтожные людишки.

Митя сказал решительно:

— Мы сами распространим письмо-протест, если этого не хотят сделать газеты.

— Как же вы... Впрочем, действуйте. Но если на это благое дело потребуются деньги, не скупитесь. Дам. А сейчас хотите, борцы за рабочее дело, я вам песню прочитаю?

— Песню? — удивился Яков.

— Вот именно, песню.

Яков и Митя уселись рядом, на небольшом диванчике. Горький взял со стола несколько исписанных листков бумаги, поднял их на уровень глаз левой рукой, а правую вскинул, как бы призывая к вниманию:

— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает...»

Яков восторженно глядел на Горького.

— «Пусть сильнее грянет буря!..»

Для Якова словно слились в одно целое и письмо-протест, и могучая фигура Максима Горького, и эти дышащие надвигающейся грозой слова-призывы.

— Как это называется? — спросил он.

— «Весенние мелодии», — задорно ответил Горький.

Губернатор Унтербергер с еле скрываемым презрением смотрел на полицмейстера Таубе. Боже, какой тупица! (Он даже не подозревал, что умевший скрывать свои чувства полицейский чиновник думал о губернаторе примерно так же. Этот самовлюблённый кретин сейчас будет тыкать в нос листовками, которые доставляли сюда его же, Таубе, подчинённые.)

Полицмейстер без труда узнал их: письмо сорока петербургских писателей, отпечатанное на гектографе не очень чисто, но вполне разборчиво.

Для Таубе эта листовка представила немало загадок: кто и где мог их напечатать? Где взяли гектограф? Все подозрительные квартиры и типографии были под наблюдением. Он сам не спал ночей и своим людям спать не давал, всякий раз повторял одно и то же слово: «Найти!» Разве поймёт это почтенный господин губернатор, который умеет лишь приказывать да грозить «неполным служебным соответствием»?