...И нет пути чужого - [39]

Иосиф резко поднялся, подошел к столу, взял в правую руку свечу, ступил шаг к иконе, снял ее с покута, дрожащими руками завернул в полотенце, засу­нул под рубашку, тихо молвил: «Господи, если ты есть — прости за все греш­ное в моей жизни. И если моя хата никому не нужна, то зачем она мне?..»

20

Ближе к полуночи, когда дети уже спали в сарае на полатях, сделанных Михеем из жердей, а Катя на чердаке тихо стонала, мужчины услышали с улицы разорванный ветром голос:

— Люди!.. Люди!..

Ефим поднялся с колоды, на которой сидел, приоткрыл дверь и, посма­тривая в темноту, крикнул:

— Кого это прибило к нам в такую пору?..

— Фонарь возьми, фонарь. Посвети, дядя Ефим, — сказал Николай, пода­вая ему фонарь.

Ефим взял фонарь, вышел из сарая, заметил, что вода сюда так и не дошла, обрадовался, прокричал в темноту:

— Кто там?

— Люди. — слабый голос и шлепки весел по воде слышались уже недалеко.

Сначала, когда Ефим услышал этот голос, он удивился, подумав: «Кого занесло сюда такою порой и откуда? Дамбы уже нет, нет и моста, и единствен­ная дорога, соединяющая деревню с миром, отрезана водой. Значит, никто чужой не мог сюда прибиться. А может, это ему кажется? Может, он еще не пришел в себя после взрыва?»

— Люди, — голос уже хрипел.

Нет, не кажется. Ефим понял, кто ищет возле них или у них спасе­ния — Иосиф, — и мстительная злоба начинала закипать в душе: у него еще хватает совести.

Впрочем, сейчас в душе боролись два чувства. Одно — отправить того, кто пришел, прочь. Так и сказать ему: «Уходи, дьявол, чтобы во веки веков люди не видели и не слышали тебя.» Другое — снизойти, впустить к себе. Ведь не от добра он плывет сюда. Видимо, многое передумал Иосиф, прежде чем решиться прийти к людям, переборол страх перед ними. А зачем идет, на что надеется? Идет за помилованием? Надеется на сочувствие?

Как быть сейчас Ефиму? Отозваться на зов, впустить в строение, дать пристанище? А как к этому отнесутся мужчины, женщины, детишки?..

Было раньше, как-то сельчане даже пытались сочувствовать Иосифу. Но никто никогда и в мыслях не держал такого — простить, оправдать.

Много зла видел Ефим за свою жизнь. И людей злых повидал немало. Знает, человек от зла слепнет. Он перестает быть человеком и жаждет только одного — зла. А со злом среди людей нельзя жить. Самому сейчас не ослеп­нуть бы от злобы.

— Сюда, греби на меня! — вдруг закричал Ефим и приподнял фонарь.

Торопливые шлепки весел послышались уже рядом.

— Это ты, Иосиф?

— Я, я, Ефимка.

— Откуда?

— Из дома. — голос слабел, то ли от усталости, то ли от обиды.

— Из дома, говоришь. Ну, ну.

Ефим почувствовал, как чувство жалости сменяется неприятием того, кто сейчас буквально в каких-то пяти шагах от него. И вот уже лодка воткнулась носом в землю, остановилась. Ефиму захотелось заорать так, чтобы весь мир услышал и чтобы от его крика тот, кто в лодке, окаменел навеки: «Прибыл!.. А где же ты раньше был, когда с нами всеми творилось такое, что.»

Но он не закричал, еле сдержался. Долго молчал. Нависла тяжелая, гне­тущая тишина. И неизвестно, как долго она властвовала бы, если бы ее не нарушил голос Николая, появившегося у двери сарая:

— Затворяйте дверь, незачем мерзнуть.

— Люди, — вновь прохрипел голос из лодки. — Зерно у меня здесь, хлеб.. А хата еще теплая. Как вы здесь?.. Детишки же.

— Здесь они, здесь, а как же? — будто сам себе сказал Николай. — И Катя здесь. Рожает. У тебя в хате — вода, здесь — сухо. Паводок не дойдет к нам, не дойдет. Здесь его переживем.

— Дверь, дверь закройте! — крикнул Михей из сарая. — Сквозит!

Николай захлопнул дверь. С той стороны. Ефим стоял в раздумье, как

быть. Тем временем накатилась волна, толкнула лодку к сараю.

Вместо эпилога

Той ночью среди огромного разлива воды долго пылала Иосифова хата. Люди, собравшись вместе на сухом пятачке у сарая, давшего им пристанище, видели, как ветер рвал в клочья желтое пламя, словно старался сбить его со строения, погасить, но тщетно.

Они наблюдали за тем, как горит хата, в отблесках огня на воде искали глазами того, кто еще недавно прильнул к ним, но так и не находили. Возле них качалась на слабой волне лодка с рюкзаком на носу и большим мешком на поперечном сидении. Нигде не обнаружили они его и потом, когда все кануло в прошлое: сгорела хата, ушел паводок, наступила весна, расцвело лето, легла зима.

Никто не знал, что стало с Иосифом: куда он исчез, сам ли поджег хату или кто иной, и вообще как все это произошло.

Но однажды Петрова Катя, будучи в городе на базаре с маленьким Петькой (приехали покупать ему к школе одежонку — шел в первый класс, в Забродье работала школа, а Гуда все еще отстраивалась) увидела старика, похожего на Иосифа.

Он стоял у входа на базар, худой, сгорбленный, с седой бородой, и, опира­ясь левой рукой на палку, вытянув правую, молча просил подаяния.

Катя бросилась к старику, закричала: «Дядя Иосиф, это ты, ты?..», но ста­рик хриплым чужим голосом остановил ее: «Обозналась, гражданочка. Не кричи так, мальчонку испугаешь.»

Катя отпрянула, повернулась к сынишке, стоявшему рядом, он действи­тельно испугался, готовый вот-вот расплакаться, подхватила его на руки, обняла, начала целовать в загоревшие щеки, успокаивать: «Не бойся, это дедушка Иосиф из нашей деревни, мы его сейчас.» Она не договорила, что сейчас, повернулась к старику, но того уже на месте не было.