...И нет пути чужого - [30]

— Вставай, Ефимка.

Ефим встал. Но пошел не в деревню, а в райцентр, догоняя сыновей и мужчин.

13

Много раз за войну вспоминал Ефим тот день, когда проводил своих сыновей и гуднянских парней да мужчин на фронт, и свой разговор с Иоси­фом. Особенно часто вспоминал Иосифа, когда через некоторое время после оккупации в деревне объявился его Стас и спустя некоторое время надел на рукав полицейскую повязку.

И сразу же, а впрочем, с первого дня, как Стас стал полицаем, между Ефи­мом и Иосифом будто кто провел глубокую борозду и развел мужчин, некогда друживших, по ее разным сторонам. Сколько Иосиф ни пробовал поговорить с Ефимом, все никак не получалось. Ефим посматривал на него презритель­но, и если, случалось, где-нибудь пересекались их дорожки, отворачивался. А Стасу вообще плевал вслед. А однажды, когда тот, будучи выпивши, попро­бовал схватить Ефима за воротник рубашки, ловко вывернулся и, глядя тому прямо в глаза, бросил:

— Тхорь, ты на меня лапы не распускай! Смотри, найдутся люди, вмиг укоротят. Понял?

Стас этого не ожидал, на мгновение растерялся, а потом снял винтовку с плеча, ткнул дулом в грудь Ефиму и, наливаясь кровью, по-бычьи выгнув толстую шею, бряцнул затвором.

— Ну?! — крикнул Ефим. — Отойди! Если еще не попробовал людской кровушки, так одумайся!.. Не поздно. Придет время, все тебе отзовется, сопляк!..

Ефим повернулся и, не озираясь, пошел к своей хате. А Стас все еще стоял посреди улицы, держа в руках винтовку. Его трясло.

На шум из хаты вышел Иосиф, увидел Стаса с винтовкой и удаляющегося по улице Ефима, подбежал к сыну, повис на руке:

— Ты что это надумал, а?

— Уйди прочь! — хрипел Стас. — Уйди, а то не посмотрю, что батька. Защитник нашелся. Да я.

Больше он не нашел, что сказать, резко забросил винтовку за плечо, повернулся и пошел в Борвицу, где стоял гарнизон, но через несколько шагов остановился, бросил:

— Ладно, сегодня я вас, дураков, помилую, ибо своего ума не вставишь. Поживите, просмотрите, что вокруг делается. Хорошенько посмотрите. Может, что-нибудь и поймете. Но еще раз случится такое — не ждите пощады!

Он взмахнул рукой, словно отрубил.

Вспоминал тот день Ефим и думал, что для таких, как Стас, нет ни Бога, ни человека, вообще нет ничего святого.

Помнил Ефим и то, что когда сожгли деревню, а он, вернувшись из леса, увидев пепелище вместо хат, черные печные трубы, беззвучно плакал, пытал­ся отыскать свою Марфушку, и не нашел даже ее следа. Как и многих своих соседей и односельчан.

Вспоминал, потом обессиленно трясся, стонал, звал сыновей, будто вновь видел их перед собой, будто вновь говорил им: «.Благословляю вас на дело ратное. Надо идти спасать землю. И нет вам пути назад без победы.» И слышал в ответ: «С победой придем, отец. Наша земля здесь.»

А еще вспоминал это раньше, когда из окружения в деревню вернулся раненый Михей, в окошко не стучал, а вполголоса позвал:

— Дядя Ефим, а дядя Ефим! Выйди.

Когда Ефим вышел, Михей пояснил:

— Дядя Ефим, моя вина, что к фронту не пробился. Кори меня за это, но прочь не гони. Нет моей вины, что пуля подкосила. Только знай, своей вин­товки я не бросил. Скажи, где мне сейчас искать людей с оружием, где?..

Ефим не стал разбираться в путаном объяснении односельчанина: в чем есть его вина, в чем нет. Пусть сам определит для себя, если уже не определил. Подумал, что неспроста именно к нему пришел Михей: дружил с его сыновьями — ладно, это хорошо. Мальчишкой, юношей слушался и его, Ефима — было. А может быть, пришел к нему потому, что и он, Михей, слы­шал его слова, сказанные сыновьям в напутствие... Как знать, да и не до рас­спросов сейчас. Сказал ему:

— Люди, Михеюшка, они везде есть. А тех, что тебе нужны, я знаю, где искать. А пока дома схоронись, подожди, окрепни.

Сжималось сердце у Ефима, огнем полыхало: может быть, сейчас вот так, как Михей, идут к родному дому его сыновья. Спросил:

— А моих не видел?

— Нет, дядя Ефим. Нас еще в районе разлучили. Их — в танкисты, меня — в пехоту. И вообще, разбросало наших кого куда, будто ветер развеял. Может, когда и соберемся, коль живы будем.

Через некоторое время Михеевы отец с матерью и Ефим провожали его в партизаны.

Хорошо помнил Ефим, как после освобождения вернулся с фронта Нико­лай. Ковылял на деревянном протезе по пустой, сожженной деревне, плакал долго, стонал.

— Отвоевался, — сказал Ефим, обнимая его, когда тот немного успокоился.

— Там-то отвоевался, — ответил Николай. — А здесь что?

— А здесь сам видишь.

— Вижу. А твои-то парни как?

— Пока вестей не подают, — сказал Ефим. — Вот Михей, считай, с нача­ла войны здесь.

— Это как? — удивился Николай.

— Окруженец он. Партизанил.

— Партизанил?

— Да раненый он пришел. И сейчас кашляет. Грудь прошибло. На нем вины нет. На других есть. С Михея какой спрос? — успокоил тогда его Ефим.

14

...Пока глаза привыкали к густой темноте, Ефим внимательно прислу­шивался к тому, что делается вокруг. Было слышно, как в сарае мекает коза, в лозняке за рекой время от времени глухо, как ветер, воет волк.

Ефим нащупал возле двери землянки железный прут, взял его в руку и, отвернув лицо от ветра — последнее время даже слабый ветер вышибает из глаз слезу, — заспешил к сараю. Он слышал, как в морозном воздухе разлета­ется слабое эхо его шагов.