И не осталось никого - [88]

— Значит, вы-таки выступили против?

— Выступил. Сказал, что не буду это делать. И даже пошел еще дальше: сказал, что и им не стоит вмешиваться. Они посмотрели на меня так, словно я был хуже Генри, потому что Генри-то, по крайней мере, не был им другом. А я был. Ну, тогда они мне говорят, что ж, иди домой, если ты такой. Вали, цыпленок, иди домой. Но я не мог уйти. Они же были мои друзья. К тому же я и за Генри опасался, и я решил, для него будет лучше, если я останусь на всякий случай… Ну, не знаю на какой. Если бы ситуация вышла из-под контроля, то кто-то должен был быть рядом, чтобы помочь ему. И что, вы думаете, я в конце концов сделал? А сделал я вот что. Смотрел, как они схватили Генри, взяли садовые шланги — у нас все это было продумано. Воображение у нас работало, дай боже. Мы украли садовые шланги где-то по соседству, мои друзья хорошенько связали ими Генри, словно веревкой. А когда его руки и ноги были связаны садовым шлангом, он, поверьте мне, и пальцем пошевелить не мог. Потом они затолкали ему в рот чью-то рубашку, чтобы его криков никто не услышал. Он катался по земле у себя во дворе, глаза выпучил, а все стояли и смеялись. Потом его поставили на ноги и принялись пинать под задницу. Пнут — и он падает. Они его поднимают и снова пинают под задницу. Он падает, но руки у него связаны и он не может самортизировать падение. А они делали это снова и снова. Поднимают, пинают, смотрят, как он падает. Поднимают, пинают опять. Он каждый раз падает с таким тупым звуком. Он рыдал как сумасшедший. А я смотрел. Я не мог их остановить. Но и уйти я не мог — мало ли, вдруг они захотят сделать с ним что-нибудь ужасное, например, швырять камни ему в голову, а такая возможность рассматривалась. Но они этого делать не стали. В конечном итоге они оставили его во дворе — пусть, мол, родители найдут его там, мы его оставили, хочу сказать я. Я убежал вместе со всеми остальными. А когда ко мне домой пришла полиция и показала моим родителям фотографии синяков на теле Генри, то разве я мог что-то сказать? Но я же в этом не участвовал, я только смотрел, или на самом деле я стоял там, чтобы его защитить. Потому, что это было правдой в той же мере, что и ложью. И вот я за участие в избиении попал в ювенальный суд и последний год в школе провел в жутком, кошмарном месте.

— Вы мне об этом никогда не говорили.

— Я об этом никому не говорю. И не потому, что мне стыдно. Хотя, можете поверить, мне стыдно. Но я не рассказываю эту историю не поэтому. Это дело прошлое, оно кончено, принадлежит истории. Я целый год провел в аду, а потом поступил в колледж. Я так и не вступил ни в одно студенческое сообщество. Я не хотел связываться ни с какими сообществами. Но я вам скажу, чего еще я никогда не делал. Я никогда не вступал и ни в какие свободные ассоциации — антисообщества. Они были практически как клубы. Я никогда не бранил членов сообществ, потому что я знал этих ребят и по отдельности хорошо к ним относился, а к некоторым даже очень хорошо. А если у меня когда и возникало искушение бранить их, то меня тут же одолевали воспоминания. Вступить в клуб, потерять свободу… Потерять свои убеждения. Вот в чем моя вина, Женевьева. Я верю, что я лучше, чем группа. Не лучше, чем кто-то в отдельности. Хуже. Потому что я стоял в стороне и смотрел, как пинают Генри, связанного садовым шлангом. Этому нет подходящего слова. Я — тот, кто лучше, умнее, человечнее, чем любая группа. В известном роде противоположность элитисту. Но из этого не вытекает, — добавил Джо Поуп, — что я дурной и конченый человек. И что я не сгораю от стыда.

Хорошо, что мы никогда не приглашали Джо в нашу софтбольную команду. Группы ему не нравились — чего же он тогда поперся работать в рекламное агентство? Нам было что ему сказать. Он — один из нас, нравилось ему это или нет. Он приходил каждое утро на работу в одно и то же время, его ждали на тех же совещаниях, ему устанавливали те же сроки, что и нам. Странную профессию он себе выбрал — рекламный бизнес, цель которого состояла в том, чтобы уговорить большую часть людей купить ваш продукт, носить одежду вашего бренда, водить вашу машину, присоединиться к вашей группе. Он что — не врубался?

Мы восприняли это как оскорбление — нежелание Джо Поупа говорить от нашего имени. Что-то вроде старой шутки наоборот: он никогда не пожелал бы вступить в клуб, членами которого состоим мы. Если это не высокомерие, не элитизм, то тогда мы не знали, что это такое. И какой же выбор у него тогда оставался? Возможно, очень скучное существование. Джо мог приходить на концерты, но участие в квартете было ему заказано. Ему позволялось читать книги, пока речь не шла о поступлении в какой-нибудь книжный клуб. Он мог выгуливать собаку, но его псу запрещено приходить на собачью площадку, где его хозяин, возможно, был бы вынужден смешаться с другими владельцами домашних животных. Джо не участвовал в политических спорах, потому что для этого должен был бы присоединиться к нам. Для него не существовало религии, потому что религия — это не что иное, как попытка одной группы получить преимущество над другой. Джо Поуп вел безрадостную, одинокую, основанную на незыблемых принципах жизнь, и мы радовались тому, что мы другие. Неудивительно, что никто из нас никогда не приглашал его на обед.