И каждый вечер в час назначенный... - [6]

Я благодарна судьбе за то, что у меня были замечатель­ные педагоги, и всегда вспоминаю их с огромной любовью.

...Елизавета Сарычева, мудрая женщина, профессор по сценической речи, которая часто повторяла: «Бог мой! Зина, как ты говоришь?! Ты доведешь меня до апоплекси­ческого удара!»

А Тарханов? С его непередаваемой артикуляцией речи: «Зи-ин-н-на-а... ну, что ты играешь? Это же с ума сойти можно...» И незаметно ставил 5.

Все они были для меня подарком судьбы. И я уважаю себя за то, что, казалось бы, я — вся такая дерзкая, бойкая и экспансивная одесситка — смогла понять и где-то приказать себе: «Смотри! Впитывай! И не пропусти ни одного дня!» Раскрыв глаза и распахнув сердце, я слушала, впитывала, поглощала.

Словно фотографии прошлого, всплывают в памяти яркие события тех лет... Первая встреча с Тархановым

Николай Баталов представлял ему «свеженьких, зеленых» первокурсников. Тарханов зашел ме-е-едленной походкой. Он не был старым, но как характерный актер немного играл в свою значимость: мол, я такой древний, а вы еще такие «сыроежки». (Не-ет, он никогда не был древним. Когда он показывал сцену «Яго и Отелло», возникало впечатление, что именно Тарханов был моложе наших ребят.)

Первая встреча Мастера с нами. Он вальяжно посмот­рел на всех и сказал: «Ну-с, молодые люди, покажите мне что-нибудь из того, что вы умеете». И каждый стал показывать себя с лучшей стороны. Постепенно дошла очередь до меня. Я «автоматом» выдала весь свой арсе­нал: и танцы, и песни, и этюды, и стихи, Лермонтов, потом что-то украинское. Господи, я смешала такой винегрет! Боялась, что он меня остановит и самое важное не успеется и останется во мне. А он молчал. В конце я лихо и дерзко, на одном дыхании прочитала басню «Индюк». И на последних фразах:

... Как только принял он портфели.

К нему все птицы налетели.

Кричат, что он умен, красив...

Михаил Михайлович стал что-то шевелить губами, по­том произнес: «Да-а-а, ничего себе в хорошеньком обще­стве мы живем...» К концу всех наших показов он почти лежал в кресле, потому что сидеть от нашего «величайшего искусства» было уже невозможно. И, наконец, когда мы все «высказались», Тарханов сделал огро-о-о-омнейшую паузу и сказал: «Э-хе-хе... Э-хе... Ну, спасибо, спасибо. А скажите мне, пожалуйста, что я вам сделал плохого? За что вы меня так мучали?» Это была вся его речь после нашего трехчасового показа.

Михаил Тарханов был необыкновенным педагогом. Это был педагог, поцелованный Богом. Очень доброжелатель­ный, мудрый и терпеливый, Тарханов обладал совершенно потрясающей манерой диалога, он умел слушать, умел молчать, и даже иносказательный текст он умел перево­дить в живой разговор. У него было уникальное ощущение словесных слоев.

Тарханов учил не спешить. Он говорил: «Надо ощутить линию, не спеша находить правду, только тогда на сцене пойдет жизнь. Надо ощутить в роли «я есмь», а это можно понять, идя хотя бы от маленькой правды. Именно с этого надо начинать каждому актеру, работая над ролью».Михаил Михайлович часто повторял: «Ваша ошибка, как и ошибка большинства актеров, в том, что вы слишком торопите финал, вместо того чтобы его оттягивать. Поймите, что по первому выходу Отелло мы не должны даже допускать мысли, что этот герой может в конце задушить Дездемону. Нарабатывайте другие линии. У плохого актера все здесь (Тарханов показывал на рот). У актера получше все здесь (глаза, рот). Еще лучше до сих пор (он пересекал себя до талии). За сердце, в случае чего, можно ухватиться. А вот у Баталова — роль и в пятках видна, и в носках, и в руках, и в сердце, и в глазах... Это не Баталов дышит. Это роль в нем дышит!..»

Михаил Михайлович обладал уникальнейшим педагогическим умением — открывать в студенте его силы, его дыхание, его неповторимые краски. Это редкий дар. Большинство театральных педагогов непроизвольно учат студентов копировать себя, свою манеру игры. Иногда это бывает интересно, но редко обогащает будущего актера. Ученик поет чужим голосом, а свой так и остается нераскрытым.

Тарханов, не навязывая своей актерской манеры, старался раскачать темперамент студента. А когда слова не помогали — начинался режиссерский показ. И это было объемно, по-тархановски широко и щедро: он не жалел ни сил, ни голоса. Это была вершина актерской виртуозности, за которой стояло талантливое умение увидеть и создать поразительную театральную форму!

Станиславский пригласил Тарханова в Художественный театр, где работал родной брат Михаила Михайловича Иван Михайлович Москвин. Оба брата были щедро одарены улыбкой Мельпомены. Но несмотря на то, что Москвин и Тарханов были очень похожи внешне и порой даже внутрен­няя структура их актерского исполнения была близка, тем не менее оба они были абсолютно разными актерами. Они существовали в театре Станиславского каждый в своих параметрах и нигде не столкнулись лбами, не перешли друг другу дорогу, хотя взаимоотношения братьев были доста­точно сложными. Но Станиславский бережно хранил и одного и другого. Мы старались не пропустить ни одного спектакля МХАТа, в котором были заняты наши педагоги. Только «Горячее сердце» А. Островского я смотрела более 10 раз.