И каждый вечер в час назначенный... - [42]
Надо отметить, что у Эрина была весьма своеобразная лексика, лексика высокого стиля, емкая и аргументированная. Некоторые актеры (в частности был такой интересный актер Степан Хацкевич) часто иронизировали над его лексикой. Борис Владимирович мог коротко сказать: «Зинаида Ивановна, это — легатированный монолог. Попробуйте еще раз». И я понимала, что ему хочется услышать более плавную речь моей героини. Режиссер очень серьезно и трепетно относился ко всему, что составляет своеобразную ауру сцены, ауру всего театра. Вспоминаю один эпизод.
...Идет репетиция спектакля «Ліса і вінаград» по пьесе Гильермо Фигейреду. Борис Эрин увлеченно развивает тему любви Клеи и Эзопа. Небольшой перерыв. В это время из массовки выходит одна из «эфиопок» (все актрисы гримировались черной морилкой) и, присев на краешек сцены, негромко запела известный «шлягер»: «Ты-ы-ы зашу- харила всю нашу малину, так за ето Мурка получай...» Эрин взорвался: «Боже мой! Как это можно?! Как?! Это же святая сцена!..» Он долго не мог успокоиться, и потом «ета Мурка на святой сцене» упоминалась актерами довольно часто. Вероятно, каждый человек, воспитанный на определенных духовных принципах, не может принять то, что чуждо его внутренней природе.
Эрин умел потрясающе работать с актерами. Все его экспликации к спектаклям нужно было записывать на пленку, потому что это поистине золотые крупицы уникального опыта. Я, широко раскрыв глаза, записывала все то, что он говорил. К сожалению, ничего не сохранилось, и я могу только что-то «вытаскивать из памяти».Этот талантливый человек вполне мог бы быть одним из ведущих режиссеров Советского Союза. Он имел полной право для своего театрального направления, как, например Юрий Любимов или Анатолий Эфрос, потому что уровень его художественных идей был очень высок. У Эрина была поразительная чуткость на время, на преломление спектакля в зрительском сердце. Он понимал, что театр — это не сцена. Когда только сцена — это уже не театр. И тонкое чутье на мелодию зрительного зала при всех редких качествах этого режиссера давало уникальные результаты.
Уже самый первый спектакль Эрина «Ліса і вінаград» (1957) буквально взорвал нашу театральную тишину. Великолепная пьеса и режиссура, великолепная работа московского художника Б. Волкова, великолепная музыка Е. Тикоцкого и, конечно, замечательный актерский состав купаловцев помогли родиться этому театральному, чуду. Режиссер нашел очень интересное пластическое решение, он выстроил такую гамму емкого и вечного понимания любви, что наш спектакль стал одним из наиболее ярких, которые были поставлены по этой пьесе. Пожалуй, даже лучше товстоноговского спектакля в Ленинграде. Наш купаловский Эзоп (в отличие от очень фактурного ленинградского аполлона В. Полицеймако) был маленький, щупленький, подвижный, как ртуть, с большими горящими глазами. И когда я, играя Клею, смотрела на Бориса Платонова, он мне казался удивительно красивым.
А его глаза, в которых отражалась бездонная глубина философского понимания жизни, дерзость мысли и одновременно ранимость незащищенной души, не могли никого оставить равнодушным.
С этим спектаклем мы выступали во многих городах, и везде был триумф! Казалось бы, шестой век до нашей эры. Греция. И какой-то фригиец Эзоп. (Его изображение уцелело на античной вазе: горбун скорчился перед лисицей.) Ну, что нам до этого Эзопа? В наших душах еще продолжались переживания XX съезда КПСС, крушение мифологического сознания, разоблачение «культа личности»... И при чем здесь этот Эзоп? Но, вероятно, именно это умение, по словам критика Б. Бурьяна, «...вгрызаться в слежавшиеся пласты всем известных и даже привычных представлений о мире и человеке выделяет его из сонма режиссеров, что подвизаются нынче на сцене Купаловского театра». Сегодня уже никто не отрицает, что «Эзоп» в нашем театре — явление знаковое. А тогда, почти полвека назад, режиссер полтора года находился в мучительных поисках пьесы: «Я не был знаком с Купаловским театром. Но Платонов настойчиво приглашал меня в Минск... Я приехал, посмотрел 3 спектакля и понял, что это — Академический театр высшей пробы. Меня удивили и поразили зрелость и солидность театра. Но какую пьесу ставить? Мастерство купаловцев было настолько исчерпывающим, что любой классический спектакль, в лучшем случае, мог бы оказаться повтором с точки зрения мастерства и повтором с точки зрения диапазона жанровости. Полтора года я не давал своего согласия. И однажды, перед поездкой в Ростов, ко мне попала пьеса Г. Фигейреду. Я прочитал и понял: ее нужно ставить в Купаловском. Послал пьесу в Минск. Она произвела шок. Заведующий литературной частью Юрий Гаврук сказал: «Это джазовая философия!» По тем временам иностранная пьеса с какими-то «загибами» для театра, в котором должно быть все ясно и понятно, нонсенс! Но поскольку Б. Платонов и директор театра А.Теличан уговаривали меня, как «переборчивую невесту», полтора года, было решено: «Да черт с ним! Пусть приезжает, ставит свой «первый блин», а дальше будем ставить нормальные пьесы...»
