И. Ф. Анненский — лирик - [3]

И она в закатном мленье мая

Все никак не смелет злых обид,

Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет

Этот вал, к чему его работа,

Что обида к старости растет

На шипах от муки поворота.

Но когда бы понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве петь кружась он перестал?

Оттого что петь нельзя не мучась…[12]

То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость, и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках, подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что «обида к старости растет на шипах от муки поворота»?

Там все, что прожито – желанье и тоска,

Там все, что близится – унылость и забвенье.[13]

Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он всячески изназвал изгибы своей неврастении. «Только не желать бы, да еще не помнить, да еще не думать». Сердце-это «счетчик муки, машинка для чудес». «В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым».

«О, как я чувствую накопленное бремя

Отравленных ночей и грязно-белых дней»….

… «И было мукою для них (для струн),

Что людям музыкой казалось»…

Воспоминанья «надо выстрадать и дать им отойти».

Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.

Вот он не спит в вагоне железной дороги

… Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмарных дум и дрем

Проходит полночь по вагонам.

… И чем ее дозоры глуше,

Тем больше чада в черных снах

И задыханий и удуший,

Тем больше слов, как бы не слов,

Тем отвратительней дыханье

И запрокинутых голов

В подушках красных колыханье…[14]

Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:

Ночь не тает.

Ночь как камень,

Плача тает только лед,

И струит по телу пламень

Свой причудливый полет.

Но лопочут, даром тая,

Ледышки на голове!

Не запомнить им, считая,

Что подушек только две,

И что надо лечь в угарный

В голубой туман костра,

Если тошен луч фонарный

На скользоте топора…[15]

Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:

… В темном зное полудней

Гул и краски вокзала…

Полумертвые мухи

На разбитом киоске,

На пролитой известке

Слепы, жадны и глухи…

Уничтожиться, канув

В этот омут безликий,

Прямо в одурь диванов

В полосатые тики.[16]

Вот еще бессонница, комната, дождь…

Мне тоскливо, мне не вмочь,

Я шаги слепого слышу:

Надо мною он всю ночь

Оступается о крышу.[17]

Вот стук часов не дает ему спать:

Разве тем и виноват,

Что на белый циферблат

Пышный розан намалеван?[18]

Вагон, вокзал железной дороги, болезнь – все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни…

Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего «я».

Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности, слова о «тоске осужденных планет»,[19] о том, что он любит все, «чему в этом мире ни созвучья, ни отклика нет», о том, что существует «не наша связь и лучезарное Слияние», и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах. Только один Случевский («После казни в Женеве») находил такие реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.

У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не внутри природы – он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на природу сквозь переплет окна из комнаты.

Ты опять со мной, подруга-осень,

Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

Никогда бледней не стыла просинь,

И снегов не видел я мертвей.

Я твоих печальнее отребий

И черней твоих не видел вод.

На твоем линяло-ветхом небе

Желтых туч томителен развод.[20]

Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. «Эта резанность линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед». Не воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.

Уплывала Вербная Неделя

На последней, на погиблой льдине.

Уплывала в дымах благовоний,

В замираньи звонов похоронных,

От икон с глубокими глазами

И от Лазарей, забытых в черной яме.[21]

Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет сердце все та же тоска:

Бесследно канул день. Желтея, на балкон

Глядит туманный диск луны, еще бестенной.

И в бесконечности распахнутых окон

Уже не зрячие тоскливо-белы стены.[22]

С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.

В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И. Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета… Он знает тысячу интимных примет ее. У нее «узкий след», она в «кисейной тонкой чадре с мальвовыми полосами», об ней говорит «шелест крови», от нее «в удушливом дыму вянут космы хризантем», «Ужас в бледных зеркалах и молит и поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!». «Ночь напоминает Смерть всем – даже выцветшим покровом». Она «так страстно не разгадана в чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим».