И это только начало - [3]

Иду в ванную, включаю музыку и мечтаю о том, как все пройдет в первый раз. Я бы и не прочь, да только любить мне пока некого. Я тщательно причесываюсь и ловлю себя на мысли, что прическа у меня как у типичной секретарши. Как любая секретарша, я мечтаю о несбыточном, - скажем, прославиться и затмить собой фирму «Вернон кар», которую у нас знает каждый из пятнадцати тысяч жителей. Глупость, конечно. Выхожу из дома. Еще рано. Я закуриваю. «Мальборо лайт», воздух свободы. Я прихожу на остановку за минуту до автобуса. Водитель вроде и не старый, но пунктуальный до ужаса, его ничем не прошибешь. Я всегда сажусь на одно и то же место. Достаю из кармана любимую книжку, открываю. Я с удовольствием перечитываю ее, мне нравится, как пишет этот чел, нравится, что постельные сцены у него наполнены экзистенциальным смыслом, что он не умеет найти общий язык с девчонками, хотя наш препод по французскому говорит, что он всеми правдами и неправдами стремится завлечь читателя, что он спекулянт от литературы и на его книгах могут вырасти только бандиты, а мне нравится, как он живет себе в Голландии, потому что там почти как в Штатах, мне нравится и этот чел, и его книги, - думаю, тут нет большой разницы.

На перемене нахожу себе тихий уголок. С ребятами мне скучно. Всех девчонок я насквозь вижу. Не серое большинство, а тех, кто выделяется. Например, я как-то на целых шесть недель влюбился в Кристель. У меня даже в ежедневнике об этом написано. Из-за ее длинного носа. Мне нравился ее нос, потому что ее из-за него дразнили. Сейчас я встречаюсь с Каролин. У нас стрелка на спортплощадке, оттуда мы идем к приятелю, который живет в двух шагах от школы. Раздеваемся. Нам жарко. Грудь у нее еще до конца не оформилась. Я целую ее в грудь. Она мастурбирует. Дальше мы пока не заходим. Время от времени я изливаюсь ей на живот. А потом я начинаю опасаться, что об этом все узнают, что вернется мать приятеля и застукает нас за этим делом. Да уж, по голове не погладят.

Кончаются уроки. Для меня это самое трудное время: надо сделать глубокий вдох и отпустить на волю еще один день. Все уже ушли, а меня задержал препод по французскому. Этак я на автобус «Вернон кар» опоздаю, может, даже машину придется ловить - такая вот жизнь. Он сложил руки на школьном пластиковом столике и уставился на меня. Ну да, он победил. Конечно, ему легко, он и литературу знает, и философию, у него, наверное, и телевизора-то нет, зато он каждый вечер мотается в Париж на электричке со своим кожаным портфелем и курчавыми волосами, которые он почему-то зачесывает налево. Может, в 20:30 он идет в кино на какой-нибудь экспериментальный фильм, а потом его пригласят в гости в роскошную квартиру, где он будет пить вино и вешать всем лапшу на уши. Вот уставился. Не любит он меня, по глазам видно. Как-то в январе он мне заявил: «Анри, ты готов на любою подлость, лишь бы всем понравиться».

Я прекрасно понимаю, что он хотел сказать. И дня не проходит, чтобы мне это не аукнулось. Кажется, он недолюбливает не только меня, но вообще всех, кто хочет «всем нравиться». Он ведет непримиримую борьбу со злом, так что дело тут не во мне, я просто попал под раздачу.

Он продолжает в упор смотреть на меня и в который уже раз произносит свою банальную фразочку: «Анри, я опять хочу тебя спросить: сочинение ты сам написал?»

А я просто не могу ему ответить, я физически не в состоянии понять, к чему все эти разговоры о списывании или о желании нравиться.

С тех пор как вернулся Мартен, это он пишет за меня сочинения. Отец поставил ему за домом жилой фургончик; расставшись с Жанной, Мартен перебрался в эту фиговину; именно тогда он решил, что жизнь - штука мерзкая. К нему туда никто не ходит. Он сам придумал жить в фургончике. Как-то вечером Мартен мне признался, что не может вернуться в нашу хибару, в это полное страхов болото, где прошло все детство. Ну, фургончик так фургончик. Человек, который зажигал по всему Парижу, докатился до фургончика. Человек, который поднимал на смех любого умника, стоило тому рот открыть, теперь ходит и с кислой рожей пьет успокоительное. Захожу к нему. Он листает газету. Вот уже несколько недель он покупает сигареты блоками, лишь бы пореже выходить из дому. Его и сериалы уже достали. Мартен больше слышать не хочет ни о каких изменах, даже в американских комедиях. Он спрашивает, что у меня сегодня новенького. Я рассказываю про препода по французскому. И тут он заявляет тоном учителя, поднявшегося на борьбу с нелегальной проституцией, типа, что нелегальная проституция плодит несправедливость, наносит вред экономике и равенству мужчин. Вот возьмем Жанну. Она, конечно, еще жива, но как она живет? Как девчонка, которую крутой парень пригласил покататься на машине с откидным верхом. И что оказалось? Что он не умеет водить. Хуже того, это выяснилось, когда она сидела в его машине. Она теперь считай что мертва.

С Мартеном сейчас лучше вообще не разговаривать. Он любой разговор сводит на то, что Жанну убило молнией.

Я встаю у него за спиной. Обнимаю его за плечи и целую в затылок: «Ладно тебе, Мартен, Жанна не умерла. Вот увидишь, она выкарабкается». Перед тем как уйти, пытаюсь его ободрить, делюсь с ним своей радостью: