…и его демоны - [16]

Они навыучивались на докторов, татары и кавказцы, потому что им мамы серьёзно вдалбливали: «Учись, Мурзинчик, будешь жить много лучше, чем все другие. Ученье – свет, неученье – тьма». Вообще-то эта заповедь, что и у Jewish mothers – «учись, Давидка», и Давидка становится академиком.

Закончив с его артериями и аортами, серьёзный Мурза спустился с ним вниз, зашли к профессору. Тот по-прежнему сидел в толстом облаке дыма. Помимо того что он был профессором, он ещё собирал картины умерших друзей Председателя – художников. На этой территории картин они и познакомились. Ведь изначально Председатель был человеком искусства, отлично знал современную и старую живопись, дружил со многими художниками. Потом сбил в стаю мальчишек и девочек.

В тот день, когда травка зеленела и солнышко блестело завлекательно, после ухода Мурзы, Мурза серьёзно отчитался перед профессором, профессор вызвал доктора Лену, и она увела его и сопровождающего Серёгу из Химок в кабинет 108, где приладила к его груди присоски, воткнула в клеммы на присосках провода, повесила на талию чёрт знает какой прибор и попросила прийти завтра в 11 часов.

Завтра опять травка зеленела, солнышко блестело, и они вновь шли от автомобиля через арку из 1-й Градской собственно в Бакулева. Доктор Лена, им сказали, будет только в 12 часов, велели передать. В коридоре они столкнулись с профессором, тот, одетый в полевой хирургический костюм, спешил: «У меня совсем маленькая операция, – извинился любезный профессор, – а потом я к вашим услугам». И убежал.

С Серёгой они стали ходить по коридору, читать бакулевские приказы и разговаривать. Так как оба сидели, то говорили они преимущественно о тюрьме, о чём же ещё могут говорить отсидевшие.

Оба понимали тюрьму, уважали тюрьму и не относились к тюрьме с ужасом. Поделились друг с другом различными эпизодами тюремной жизни, втянулись и, забывшись, стали со священным восторгом копать глубже, даже о тюремной еде долго поговорили. Председатель вспомнил, как в тюрьме строгого режима, находившейся к тому же внутри лагеря строгого режима, он и Ваня Рыбкин отмывали от жуткого комбижира макароны, чтобы потом заправить их по-своему.

Пришла Лена, переоделась в каком-то чуланчике. В это время Председатель и Серёга следили за подозрительным юношей-санитаром в красной косынке на голове. Юноша, тонкий, как стебелёк, и женственный, был определен ими как «гомик»: оба выразили сдержанное возмущение тем, что теперь гомиков вокруг как собак нерезаных.

«Чего это я? Больше делать мне нечего… У меня, судя по всему, где-то с месяц жизни осталось, а я тут гомиков с Серёжей изучаю», – укорил себя Председатель.

В сущности, было непонятно, сможет ли он в этот месяц убыстрить темп своей жизни намного, чтобы успеть доделать то, что хотел доделать. Или не сможет, и всё равно будут лакуны, ничем героическим не заполненные?

В 108-м Лена сняла с него присоски и аппарат. Сообщив, что ей нужно двадцать минут на расшифровку, она призвала его ждать в коридоре. Он вышел, и они опять стали говорить с Серёгой о тюрьме.

Появилась высокая, общёлкнутая тесной одеждой, красивая сука на каблуках, а с ней мужчина со всклокоченными седыми волосами. Председатель понял, что у мужчины ситуация такая же, как и у него – Председателя. Свалилось несчастье, он на пороге смерти, а это его девка или жена, и ей всё по барабану. Раскачивается в такт музыке, вливающейся ей в ухо через наушник. «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда».

У Всклокоченного, как и у Председателя, мать, по всей вероятности, давно находилась в параллельных мирах. Всклокоченный сел, а девка спросила, обратив руку в сторону кабинета 108:

– Там кто-нибудь есть?

– Есть, – серьёзно отвечал Серёга из Химок. И действительно, кроме доктора Лены там находились ещё трое. Итого четверо. Более чем есть.

– А ты звонила? – Всклокоченный, до того сидевший согнувшись, локти на коленях, ладони рук на голове, в позе «схватившись за голову…», поднял голову и обратил лицо к красивой своей самке на каблуках.

– Звонила.

Между тем музыка руководила ею и её движениями. Её корячило, складывало и разгибало. В какой-то момент она поняла, что ведёт себя неподобающе. У её мужчины обнаружилась смертельная болезнь, нужно спокойнее.

Хватило её ненадолго.

– Ну ты звонила, и что? (Опять Всклокоченный.)

– Он выехал.

Девка вынула из сумочки, о боже, ещё более неуместный в этой ситуации чуингам. Развернула, вставила в ярко окрашенный ротик.

Вышла Лена с пачкой бумаг и стала объяснять Председателю что-то о желудочках (видимо, сердца…).

– Детка, я ничего в этом не понимаю. Пошли к Михал Михалычу, ему всё расскажете.

Вдвоём в кабинете профессора Лена и профессор написали ему название трёх лекарств, обязали измерять ежедневно давление и прийти через месяц.

Дома, в меню, сопровождающем лекарства, он нашёл такое количество упоминаний о возможных смертельных исходах, что понял, дела его очень плохи. А вот голова заживёт, дыры затянутся.

В компьютерной почте, среди обычных зазываний на культурные мероприятия (такие как «Архстояние» в деревеньке Никола-Ленивец и «балет Москвы»), он нашёл письмо из Воронежа от краеведа Антона.