И будет джаз - [2]

Просто добавлю сверху немного счастья, чтобы тебе хватило на перейти.

Хоть порвись на клочья…

Хоть порвись на клочья, хоть наизнанку вывернись —

Не спасти, да что там, просто не удержать.

У неё в глазах живёт золотая искренность,

Что куда больнее выстрела и ножа.

У её кошмаров — запах вина и жалости,

У бессонниц — привкус мёда и молока.

Будешь плакать? пить коньяк? умолять? — Пожалуйста.

Только лучше молча выпей ещё бокал.

Безысходность дышит яблоком — до оскомины,

Голубые луны светятся горячо.

Ей судьба давно отмерена и присвоена

Инвентарной биркой-лилией на плечо.

Да куда ты — брось рюкзак, не спеши, успеется.

Положи на место ключ… я сказала — брось!

Это ей — дорожный знак, ветряные мельницы

И чужие жизни, прожитые насквозь.

А тебе — июльский вечер в саду под вишнями.

Сигарета, тремор пальцев, искусан рот.

Это больно, чёрт возьми, становиться лишним, но…

Потерпи, пройдёт. А может быть… нет, пройдёт.

Баллады Авалона

Кровью наполнены Брайд и Бойн^{1},

Кровью кипит залив.

Месть, моя девочка — вот закон

Древней твоей земли.

Месть, мясорубка, неравный бой,

Все сыновья… Не плачь!

Ты — королева, а значит, пой,

Раз за спиной — палач.

Берег осклизлый, седой песок,

Бледной луны стручок…

Камень целует тебя в висок

Нежно и горячо.

* * *

Тише! Слышишь шёпот камня,

Шорох волн?

Шхеры щерятся клыками —

Авалон.

Ввысь — скалы косые скулы,

Мох — руно.

Что там, дули или дула?

Всё равно.

Стылый воздух, синий вереск,

Горный мёд.

Можно выстрелить, не целясь —

Не убьёт.

Не вопьётся на излёте

Под ребро

Ни свинец, ни сталь, ни злое

Серебро.

Не сразит, не покалечит

Ни на грош.

Кто сказал, что время лечит?

Это ложь.

Вон у лекаря вспухает

Вместо рта

Бессловесная глухая

Темнота.

Выест память, выпьет строчки

Из души —

Ни пощады, ни отсрочки

Не ищи.

Но пока ещё осталось

Полглотка,

Запиши себя на скалах,

В облаках,

Острым лезвием по коже

До кости…

Ты… меня? А я… о боже!

Всё.

Прости.

* * *

Королева Маб выходит на Кольцевой

(серебро и шёлк, бессонная ночь, полынь).

Ей почти не трудно помнить себя живой

в лабиринте будних лиц и сутулых спин.

Ей почти не слышен шёпот нездешних вод

(серый камень, бухты Коннахта, донный ил).

Духота вагона вытравит соль и йод,

mp3-попса заглушит ирландский рил.

Королева выпьет кофе, закажет грог

(кардамон, корица, тёмный гречишный мёд).

Из угла кофейни щурится смуглый бог.

Или демон. Впрочем, кто их там разберёт.

Как-бы-жизни друг за другом — ячейки сот

(крестик, нолик, время вышло, гасите свет).

Кровоточит память. Ноет к дождю висок,

будто шрам от старой раны, которой нет.

Баллада о проходящих мимо

Нарочито подробное и нарочито скучное описание

обстоятельств героя: три комнатки, кухня,

прихожая…

(с) Стругацкие

Она пережила своих детей,

супруга, двух любовников, трех кошек,

войну, пятнадцать лет очередей,

комплект белья в веселенький горошек,

которому, казалось, сносу нет

(трофейное, еще из Бранденбурга),

аппендицит — и пляшущий ланцет

в руках у в стельку пьяного хирурга

(а может, и не пьяного — как знать.

А шрам… ей-богу, шрам — такая малость),

железную в амурчиках кровать —

она в квартире в Киеве осталась,

когда пришлось уехать в Астану, —

на ней в последний день зачали Мишку.

До ужаса холодную весну,

барак, бронхит у младшего сынишки,

нелепой смерти призрачную пасть

(но бог отвел, заняв счастливый случай),

любовь, надежду, чувственную страсть,

святое материнское и сучье,

развод, потом попытку повторить —

удачную… почти… свекровь-мегеру,

и, если уж о боге говорить, —

неверие и истовую веру,

а после — равнодушное "никак"

бензиновым пятном по мутной луже,

когда в душе и в комнате бардак,

и новый день не лучше и не хуже

того, что был — вчера? позавчера?..

Пережила. Смогла. Перетерпела.

Крест-накрест пеленают вечера

изрядно поизношенное тело,

в котором лица копятся на дне —

любимые, знакомые, чужие,

настойчиво маня её вовне,

за грань, к нездешним долам и вершинам,

грозя обрушить хрупкое жильё.

Она чуть свет уходит прочь из дома —

на рынок, в магазин "Чулки — бельё",

к метро, на площадь возле гастронома —

и там стоит подолгу, просто так.

Ей мелочь иногда к ногам бросают,

разок хотели натравить собак…

А прошлое глядит её глазами

на яркое безумное "сейчас",

пытаясь ощутить, проникнуть, слиться,

поймать рисунок жестов или фраз,

да без толку. Останкинская спица

надёжно глушит радиоэфир.

Иди себе, не всматриваясь, мимо:

статистом — "Кушать подано, monsieur!", —

участником безликой пантомимы,

но только не… Почувствовал укол?

Ещё не поздно — отвернись, не надо!..

Её рука поднимется легко —

прикрыться от назойливого взгляда,

но ты уже срываешься во тьму,

в бесчисленные сонмища людские,

собой пополнить местную тюрьму —

безводную и мёртвую пустыню.

Рванёшься, будто пленник из оков,

почуявший в металле призрак фальши,

прибавишь шаг, ещё — и был таков,

подальше от… неважно, но подальше.

Но часть тебя останется во мгле,

дрожа от жути, холода и смрада,

на небывалой выжженной земле

среди таких же проходивших рядом.

Буря в пустыне

Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас.

(с) И.Бродский

Сорок лет в пустыне, ей-богу, немалый срок.

Генерал, такой поход не сочтёшь блицкригом.

На моем "Узи" заедает к чертям курок

и прицел сбоит (вероятно, шкала со сдвигом).

Лейтенант читает молитвенник между строк

пролетевшим МИГам.