И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты - [9]

В избе становилось жарко то ли от раскочегаренной печки, то ли от выпитого, то ли от разговоров и споров.

– А я говорю, что надо этих супостатов на Медвежьих островах искать, коль прошлёпали мы их посудину. Не иначе они там на зимовку стали и норовят по весне дальше двинуться, – кипятился Олесов.

– Возможно, возможно, – барабанил тонкими пальцами по столу Кондаков. – Вы, Захар Алексеевич, как считаете, могут американцы пренебречь морскими границами и так глубоко внедриться на нашу территорию?

– Я казачий учитель, господин чиновник по особым по… и думать могу только о законе Божьем, арифметике Буссе и уставе городового полка. Другому не приучен.

– Хитришь, хитришь, старый! – пожурил урядник собеседника. – Кого ни спроси в округе, всяк дорогу к тебе покажет, каждая собака в тундре знает, что Лексеич – это голова. И неча тебе ваньку ломать перед господином уполномоченным!

Олесов как будто вспомнил что-то и продолжил уже в повышенном тоне.

– Скромнёхонький какой выискался! А как местных мужиков за усы и бороды таскать – это тебе что, недоразумение? А самовольно нерадивых казачков пороть да по тундре их до посинения гонять? Без разбирательства и позволения! Это тоже недоразумение? Я тебя спрашиваю! – Огромный кулак Олесова грохнул о стол с такой силой, что пустая алюминиевая миска подпрыгнула и перевернулась вверх дном. – Это преступление! Насилие над личностью, так сказать!

После произнесённой тирады урядник удовлетворённо крякнул. И в ожидании одобрения своей жёсткости в обращении с младшими по чину посмотрел на Кондакова. Тот продолжал равнодушно покачивать ногой. Старик тем временем вытащил из кармана душегрейки деревянную ложку и стал давить ею в своей миске подгоревшие щучьи котлеты. Зная проделки самого Олесова, его безудержную страсть к экзекуциям, наказанию казаков за малейшую провинность и нагнетанию страха на подчиненных, проступки казачьего учителя любому сведущему могли показаться пущими забавами.

– Насколько мне ведомо, по воде от Америки до нас аккурат чуток боле 80 вёрст, – как ни в чем не бывало продолжил бухгалтер, не глядя на побагровевшего от злости Олесова, не получившего на свою тираду даже одобрительного начальственного кивка, – и расстояние это при попутном ветре и верной лоции легко преодолеть можно. И глубина порядочна для шхуны, как там её кличут?

– «Алеут».

– Подходяшше название.

– Иноземцы должны причину большую иметь, чтобы так рисковать, – продолжил учитель. – Не с руки им сейчас супротив государства рассейского итить. Хлопотно боле.

– Вот и я говорю: хлопотно и не с руки. Готовьтесь в экспедицию с нами, Захар Алексеевич, будем искать лежбище этих заморских котиков. Послезавтра выступаем, покуда морозы не окрепли.

Кондаков поёжился, придвинулся ближе к печи и выставил навстречу огню озябшие руки.

– Определить учителя в повозку к уряднику Расторгуеву, – приказал он разомлевшему в тепле Олесову.

– На лошадках по зимнику далеко не уехать, ваше высокоблагородие. Баловство может случиться, а не экспедиция. Надоть на оленей пересесть или собачьи упряжки снарядить. У олёринских каюров как раз таковые имеются – резвые да ладные. И проводники из них отменные.

– На том и порешим, уважаемый, а теперь – отбой.

Следующий день был посвящён сбору провианта, починке амуниции, отдыху с дальней дороги. Кондаков делал записи в дорожный дневник. Олесов командовал. Учитель сидел на завалинке, подставив лицо под негреющие солнечные лучи, невесть как проглянувшие сквозь затянутое мрачными облаками небо.

– Какие думы думаете, господин учитель? – Кондаков присел рядом на завалинку, отбросив свою писанину.

Пятидесятник пока не мог понять, что на уме у столичного чиновника – притворство, простота или какая выгода имеется? Уж больно не складывался у него полный портрет заезжего гостя. Чин важный, а ведёт себя по-простому, по-деревенски. Однако фасон держит да и Олесову спуску не даёт. Значит, стержень имеется и рука твердая, вон как справно с револьвером управлялся, когда чистил его у окна. Глаз острый, наблюдательный. Любую малость подмечает, но в отличие от Олесова не бросается с рёвом и криком на нерадивых служак. А мимоходом так, как бы невзначай подправляет неладное. Говорит тихо, уверенно. Почитай, любому чину фору наперёд даст. Вот такого бы нам в командиры команды или того лучше – полка!

– Какие у меня думы могут быть? Самые обыкновенные по возрасту моему и положенью. Однако вопросы имеются, коли дозволите. – Учитель с хитрым прищуром внимательно посмотрел в глаза Кондакову.

– Ну что же, за вопросы нету спроса. Что могу – скажу, а не смогу – не обессудьте, не всё и мне ведомо.

– «Нет, брат, ты про это толкуй тому, кто не знает Фому, а я племянник ему!» – так в народе говорят. Не верят служивые вашему чиновничьему брату, ох как не верят…

– Отчего же такая немилость?

– Люди не скот. Всяк сие разумеет. Но на деле иной коленкор выходит. Взять казака. Он 25 лет царю-батюшке служит. И что имеет? Брань поутру, оплеуху на обед и плеть к ночевой. Ни семьи, ни дела какого завести нормально не может. И не служака, и не крестьянин, и ни мещанин. Так, перекати-поле получается. Разве с такими вояками от супостатов оборониться сможем? Я вот в раздумьях больших по ентому поводу.