И ад следовал за ним: Выстрел - [9]

Почти бесплотность предпочти

Тому, что слишком плоть и тело.

Твое томление знакомо.

Вся эта нервность — как саркома.

Тасуй тяжелую колоду,

Пока не ляжет туз коронный,

И в знак любви кинжал каленый

Давай надломим на колене,

Кинжал единого каленья

Давай надломим на колене.

И если строго между нами,

Меж ангелами и волками,

Мечтаешь ты, что туз коронный

Падет, как камень, из колоды.

Твой козырной, твой друг заветный…

А что твой туз? Прыжок карьерный?

Поэмка с запахом горелым?

Вино в бокале запотелом?

Слова каленые, литые,

Слова лихие и святые,

И почерк вроде бы корявый,

И прочерк вроде бы кровавый,

И надо всем — смешок лукавый,

Смычок, оживший под руками,

Сверчок, зацокавший в камине.

Снежок во рту (ах, вкус полынный).

Смешок лукавый, наважденье…

Уйди, остановись мгновенье!

Это стихотворение —

Фотографическое воспроизведение

Настроений, развлечений

И прочих явлений

У автора на аллее.

Откровений и прозрений,

Достойных презренья

Или восхваленья

В зависимости от пищеваренья

Читательского гения.

Главное, что ничего не случилось.

Никто никого не убил.

Ничего не увели И никому не набили морду.

Была отменная погода.

Автор, касаясь (представляете?)

Ногами земли, проходил по аллее,

Почесываясь, шаркая и шамкая,

Жар-птичек не находя ни шиша

Потому что старый и плешивый.

Под собственный туш,

Несколько вшивый, правда, и фальшивый,

Отразился от этого события домой.

Принял душ.

Еще раз отразился в ванне,

Тая и утопая от умиления.

Все это происходило зимой.

В летний зной.

На Северном полюсе. В Таджикистане.

В зоне всемирного тяготения.

Глава третья, в которой снова о тюряге, где дни мои блаженные текли

«Прошу вас лишь припомнить, что, согласно Пифагорову учению, душа может переходить не только от человека к человеку или же скоту, но равномерно и к растениям, ради того не удивляйтесь, находя одну душу в императоре, в почтовой лошади и в бесчувственном грибе…»

Джон Донн

…Я тоже всем в жизни обязан книгам, до которых дорвался в тюрьме. В конечном итоге это только обострило мои страдания: новая мысль переваривалась с трудом и порождала проблемы. Я постоянно углублялся в историю, мифы и сплетни разных Болтунов Болтуновичей вроде Плутарха, менял религию за религией, философию за философией, изучил всех языческих богов, разве это не пытка?

Что может быть прекраснее tabula rasa? Обнаженность и незащищенность ума — это и есть высшая и непререкаемая Истина. И не надо выписывать премудрости и стараться их запомнить. Например, «Для человека, как и для цветка, зверя или птицы, наивысший триумф — быть абсолютно и безупречно живым». Не потрясает?

Тянуло к чернильнице.

«Ногоуважаемый господин комиссар.

Добровольно, в не совсем трезвом уме, но в твердой, очень твердой памяти я кончаю праздновать свои именины. Сам частица мирового уродства, — я не вижу смысла его обвинять. Добавлю также слова, сказанные якобы графом Львом Толстым после вступления в брачные отношения: „Это было так бессмысленно, что не может кончиться со смертью“. Кто сие написал выскочило из, но явственно помню, что Толстой, переспав после свадьбы с Софьей Андреевной, именно подобные слова о прекрасности соития и произнес. С удивительной, неотразимой ясностью я это понимаю сейчас. Но, — опять перехожу на австралийский язык — это вашего высоко-подбородия не кусается».

Что случится с человечеством, если будет доказана обреченность коитуса, не начнутся ли массовые самоубийства?

Судьба, как ни странно, пронесла меня мимо зоны в родных пенатах, возможно, порядки там и либеральнее, чем в бывшей мастерской мира, но нашего брата братва расположена придушить лишь за принадлежность. Темница в альбионских краях меня сначала просто очаровала, и не столько общей организованностью, сколько нежным отношением товарищей по несчастью. Гласность в тюрьме превзошла границы самого демократического устройства, о моем процессе знали даже свихнувшиеся детоубийцы, не открывавшие букваря, и моя известность могла соперничать разве что с Микки Маусом. Стражи порядка тайно брали у меня автографы, выказывали уважение и любовь и уверяли, что почитают за честь охранять Великого Шпиона (сие я насмешливо отрицал, хотя внутренне млел). На коллективных прогулках им приходилось отгонять от меня остальных зеков, готовых носить меня на руках, одновременно засыпая вопросами о самых потаенных сторонах жизни Монастыря и о моей легендарной биографии, точнее, легенде, которую я выдавал на-гора. Меня даже возжелали выдвинуть в парламент, и только австралийское происхождение и ряд положений прецедентного права охладили пыл моих почитателей. На первых порах я ощущал себя героем, подобным Гераклу, всем улыбался и со всеми раскланивался, словно только что удачно исполнил партию лебедя в известном балете и принимал букеты на сцене. О, если бы Маня или Бритая Голова представляли всю звучность моей славы! Они наверняка бы сорвали погоны со своих величественных плеч и окунулись бы в водоворот славы, которая сладостнее даже бессмертия. И это после зажатой в тиски конспирации жизни, когда приходилось согласовывать и с собой, и с начальством каждый пук, ползти по своей второй жизни, как по минному полю, опасаясь любой небрежности и случайности, подстерегающей у каждого куста.