И ад следовал за ним: Выстрел - [51]
Но я прекрасно знал, что деньги должны работать (хотя и хотелось накупить золотых слитков и закопать их на черный день на нашей дачке около деревянного сральника). Посему (опять же по совету Питера) у некоего бандюка (ныне отстрелянного его коллегами) приобретен был еще один заводик, новенький, прямо с колес, а затем еще один со специализацией на темных сортах, которые уже вошли в моду у возрождающегося народа. Постепенно бизнес приобрел необходимый автоматизм, когда уже не требовалось лично разгребать счета и наводить порядок с помощью рубля (тут уже заработали юркие менеджеры, которых я отделял от плевел и тщательно селектировал). К этому времени я образовал счета в зарубежных офшорах, предпочитая Гибралтар и Мальту.
Но зачем я завел жену? Чистая блажь, стремление не потерять «солидность», ибо капитал не смотрелся без естественного обрамления в виде достойной половины. Зачем я женился на простушке Инке, которая быстро вымахала в жуткую стервозу, к тому же толстую? Правда, ухитрилась между абортами подарить мне сына, которого вначале я не выносил из-за вечного скулежа, а потом полюбил и души в нем не чаял. Именно Инка настояла, чтобы мы купили квартирку в Брюсселе, и там поселились в условиях вполне приличных. Жилище серьезно уступало королевским дворцам (Инка по наивности считала, что за границей все живут как в гламурном кино), зато располагалось в центре, и на вечерней прогулке я мог лишний раз повосторгаться мальчиком Piss-ом (хотелось встать рядом и тоже…). В основном в Бельгии обитала Инка, а я мотался поближе к заводикам.
Глава двенадцатая, в которой смешались запахи рыбной головы и тяжкой судьбы
Я скажу тебе с последней прямотой:Все лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой!Осип Мандельштам
…Рыба возбуждает одним своим видом,[31] чешуя мерцает, переливается перламутром, раскрытая пасть судорожно заглатывает воздух. Рыбный рынок красочнее ювелирной лавки, рыба красивее бриллианта, рыба подрагивает, светится, тускнеет, играет красками, за бирюзовой форелью — черно-серый угорь, красные тушки семги сменяются бледной треской и прозрачными осьминогами (если они рыбины, а не звери). О, острейшие рыбные запахи! Марсельский порт, усеянный рыбными ресторанчиками (за ними в пространстве дешевых баров путаночки в моряцком стиле). Упивался густым буйабезом с торчавшими в разные стороны хвостами и клешнями омаров (местное прозвище «Марсельеза», — вот они, корни французской революции!). Под аккомпанемент шаловливого пуи, по-блоковски золотого, вышедшего из сказочного родника. Наизусть помню лучшие рыбные рынки мира: копенгагенский прямо на Гаммал Странд под тяжелозадой статуей ожидающей мужа рыбачки; в возбуждающе вонючем чреве Парижа (пока этот ликующий пир запахов и звуков по глупости не транспортировали на зады города); в неприхотливом, пейзанском Паламосе на побережье Коста Бравы. О, как вертелись черные угри в железном корыте на берегу бедной литовской деревушки около Ниды. Или в Остенде, там берег был сплошь заставлен киосками с только что выловленной селедкой, ее на глазах присаливали, и никакие семги и царь-рыбы не шли в сравнение! Наверное, я смог бы постоянно жить в рыбных магазинах, может, я сам в прошлой жизни был рыбой, плавал в морях и океанах, увертывался от акул (или сам был акулой) и попадал в глотку китам? Чтобы не поперхнуться желудочным соком и разрядиться, я уходил из рыбных рядов в мужские бутики (ни в коем случае не в популярные Gallerie Laffayette или подобные конюшни). Пощупать хорошие твиды вроде Харриса, поласкать нежный кашемир, обозреть переливчатые сюртуки и блейзеры от Пьера Кардена, полосатые, клетчатые, серо-буро-малиновые рубашки от Lacoste или Burberry, прикоснуться и погладить нежное шевро курток и туфель, — запах надежности, усиленный обманчивой поношенностью, неуловимый знак аристократизма.
Брюссель до приезда казался затхлым и провинциальным, почетной ссылкой для истинного парижома-на, чью голову насмерть замусорили Бальзак, Золя и старик Хем, экспатриант, который пил шампанское Mumm прямо из рук самого графа Mumm и конечно же объедался мулями и бараньими котлетками под тенистыми платанами Place du Tertre на монмартровой толкучке, еще сохранившей казачьи запахи первой Отечественной войны.
На самом деле для брюссельского гурмана Париж — это гастрономическая провинция, ее престиж построен на фикции литературы и живописи, просто судьба решила, чтобы вся мировая богема однажды слетелась в Париж, ударилась в пьянство и обжорство и вошла в историю. Но что французского в Париже, кроме стандартного лукового супа и рагу из кролика, которых я никогда не выносил? Лучшие мули, сваренные в пиве или вине, лучшие бараньи котлетки создаются в непревзойденных бельгийских ресторанах, этого не замечает заезжий турист, упорно считающий, что окунулся во французскую кухню. Только идиот будет смаковать утку по-руански в Париже, а не в Руане, а парижский буйабез вообще похож на рыбную солянку в отечественной столовке.
Разбавив наслаждение рыбой созерцанием cri de la mode в бутиках, я вновь окунался в сферу чревоугодия и, раздув дрожащие ноздри, наносил визиты в лавки сыров. Мягкие, нежные камамберы, классические, глазастые швейцарские, мелко дырчатые тильзитские, крепкие и острые пармезаны, чуть водянистые, тающие во рту бри. Одуряюще вонючие Chaumes, которые простак может спутать с пресноватыми, податливыми, как переспевшая грудь, Chamois (все равно, что смешать в одну кучу Мане и Моне), пафосные горгонзола и рокфор в голубую искру…
