Хватит убивать кошек! - [52]
Итак, кризис истории связан прежде всего с распадом основных исторических понятий — базовых категорий нашего исторического мышления. Идеи прогресса, цивилизации, культуры, государства, общества, классов и наций перестали казаться самоочевидными и утратили способность организовывать социальный опыт, в том числе и опыт исторического исследования. Историки сомневаются в их «реальности», но это, пожалуй, не главное. Главное в том, что эти понятия утрачивают не столько значение (Bedeutung), сколько смысл (Sinn), очевидность которого, вероятно, и создавала иллюзию бытия макроисторических целостностей. Этим смыслом был проект Просвещения в той или иной версии. В театре современной микроистории классы, государства и нации размытой тенью появляются на заднике сцены. Их выход к рампе вызывает свист в зале.
Наряду с распадом основных исторических понятий за кризис истории несет ответственность эволюция профессии историка — ее социальных параметров, институциональных структур и, конечно, самосознания.
В XX в., и в особенности во второй его половине, фигура «учителя жизни» — интеллектуала обычно ассоциировалась с исследователями в области социальных наук. Неспособность социальных наук предложить проект будущего привела к переосмыслению социальной роли исследователей, в том числе, естественно, и историков. Социальные науки как символическая форма были идеологией демократии, идеологией интеллектуалов и среднего класса. С момента своего рождения на грани XIX–XX вв. они стремились обосновать средний путь между капитализмом и коммунизмом, что было заложено уже в понятийном аппарате социальных наук и прежде всего в базовом для них понятии социального (несмотря на то, что многие исследователи и целые школы были и остаются приверженцами либерализма, марксизма и даже фашизма, причем в отдельные периоды влияние этих идеологий было чрезвычайно сильно).
Главным посредующим звеном между идеологией и самосознанием исследователей был культурно-антропологический тип личности, который они пытались обосновать, продемонстрировав его «объективность» (т. е. нарисовав картину общества, в котором субъекты социальной жизни отвечают этому идеалу). В годы влияния марксизма на социальные науки это был идеал члена сражающегося коллектива, позднее, в годы борьбы с коммунизмом, его место занял идеал носителя культуры. Сегодня этот последний идеал, который держался оппозицией с коммунизмом, стал гораздо менее привлекательным, а новый пока не сложился в связи с неясностью проекта будущего. Не случайны недавние дебаты о «конце интеллектуалов»[222], свидетельствующие о глубоком кризисе самосознания интеллигенции.
Пожалуй, единственной альтернативой интеллектуалу — субъекту культуры и учителю мысли — сейчас выступает идеал эксперта, готового поставить на службу обществу свою техническую компетентность, но никак не указать ему путь в будущее[223]. Понятно, что этот вариант означает существенное снижение уровня притязаний социальных наук (а следовательно, и социального положения интеллектуалов). Однако едва ли даже такому «слабому» идеалу суждено большое будущее. Он слишком внутренне противоречив: авторитет эксперта основывается на авторитете науки, в частности, и потому, что у науки есть своя проблематика, теории и способ постановки научных проблем. Но эксперт отвечает на вопросы, поставленные обществом, — как пришлось, например, делать историкам в ходе недавних процессов над коллаборационистами во Франции. Идеал эксперта снимает с историка ответственность за постановку вопросов, что весьма своевременно в условиях кризиса истории, поскольку способность его ставить вопросы предполагает некоторую общую теорию истории, пусть имплицитную.
Итак, «идеальный образ себя» у сегодняшних историков находится в стадии распада. А ведь именно этот образ побуждал их предшественников браться за перо, был главным референтом исторических сочинений и организовывал историю как символическую форму[224].
Неясность идеала находится в прямой связи с реальными социальными трудностями, которые переживает историческая профессия, как и университет в целом. Эти трудности — проявление упадка среднего класса и государства всеобщего благоденствия, упадка, заложенного в механизмах глобализации. В частности, размывание «классовой политики», последовавшее за крахом коммунизма, привело к тому, что забота о среднем классе и его идеологах стала гораздо менее актуальной с точки зрения победившего капитализма. Не в меру многочисленное «светское священство» оказалось излишней нагрузкой для переживающей трудности экономики. Однако дело не только в этом.
Долговременные тенденции развития высшего образования также привели к понижению социального статуса интеллектуалов. Функционирование университета начиная с XIX в. в значительной степени определялось логикой самовоспроизводства — он жил хорошо, пока имел возможность экстенсивного развития. Так было в золотой век социальных наук, в период формирования современного университета на грани XIX–XX вв., так было и в их серебряный век, в 1950–1970-е гг., когда в период «блестящего тридцатилетия» и технократической мечты университеты вновь сделали огромный рывок. Сегодня перепроизводство интеллектуалов находится в остром конфликте с логикой воспроизводства академической среды. Историки (как и философы) испытывают особенно болезненные трудности, поскольку в отличие, например, от социологов, лингвистов, политологов или экономистов рынок труда для них — это прежде всего сам университет
