Хват Беллью. Хват и Малыш - [82]

Они дремали в темноте, беспрестанно будя Друг друга медленно ослабевающим кашлем. По предположению Кита, было уже за полночь, когда Мак-Кэн кашлянул в последний раз.

Кит проснулся от прикосновения ее губ к своим губам. Он лежал в объятиях Лабискви, голова его покоилась у нее на груди. Ее голос был радостен и звучен как всегда.

— Уже день, — сказала она, приподымая край спального мешка. — Посмотри, любимый. Уже день. И мы живы. И больше не кашляем. Надю вставать, а я могла бы лежать здесь с тобой без конца. Последний час был особенно сладок. Я не спала, я любила тебя.

— Я не слышу Мак-Кэна, — сказал Кит. — Почему индейцы не забрали нас?

Он откинул мешок и увидел на небе одинокоея как всегда, солнце. Дул мягкий ведерок, предвещавший начало теплых дней. Все приняло кругом обычный вид. Мак-Кэн лежал на спине. Его немытое, прокопченное лагерным дымом лицо замерзло и стало твердым, как мрамор. Но это не произвело ни малейшего впечатления на Лабискви.

— Смотри! — закричала она. — Зимородок! Это хорошая примета.

Индейцев нигде не было видно.

XIV

Пищи было так мало, что они не смели есть даже десятой доли того, что им было нужно, сотой того, что им хотелось. День за днем брели они, как во сне, по пустынным горам, усталые и измученные голодом. По временам, приходя в себя, Кит с ненавистью смотрел на бесконечные снежные вершины. Они разучились думать и двигались, как автоматы. Снова и снова они пытались итти на запад и снова и снова снежные вершины, как бы насмехаясь над ними, отбрасывали; их то на восток, то на юг.

— На юге выхода нет, — говорила Лабискви. — Старики знают. Выход на западе, только на западе.

Опять настали холода и пошел густой снег, вернее даже не снег, а ледяные кристаллы, величиной с песчинку. Так продолжалось трое суток. Итти дальше было немыслимо. Они лежали в своих опальных мешках и ждали, когда снова засияет весеннее солнце. Лежа им меньше хотелось есть, и они могли экономить запасы. Так малы были порции, что голод их не ослабевал ни на мгновение. И Лабискви, обезумев от вкуса тонкого кусочка мяса, с животной радостью набрасывалась на завтрашнюю порцию и жадно совала ее себе в рот.

Но почувствовав пищу во рту, она приходила в себя и выплевывала ее. И потом в страшном гневе била себя кулаком по губам.

Много удивительного пришлось увидеть Киту. Когда кончился снегопад, подул сильный ветер, поднял сухие ледяные кристаллы и закрутил их столбами. Всю ночь напролет кружились снежные вихри, а когда рассвело, Кит увидел зрелище, которое принял за галлюцинацию. Кругом него громоздились горы и скалы то одинокие, как часовые, то целыми группами, похожими на совет могучих титанов. И, поднимаясь с вершин каждой скалы, в лазурном небе реяли гигантские снежные знамена длиною в целые мили, туманные и белые, как молоко. Их серебрило солнце, и в них сплетались свет и тень.

Кит запел псалом: «Мои очи узрели славу господню» и, не отрываясь, смотрел на эти облака снежной пыли, похожие на серебристые шелковые шарфы.

Он стоял и, как очарованный, глядел на них до тех пор, пока Лабискви не села.

— Мне снится сон, Лабискви, — сказал он, — Неужели и ты мне только снишься?

— Это не сон, — ответила она. — Мне рассказывали об этом старики. — Теперь подуют теплые ветры, мы останемся живы и сможем отдохнуть.

XV

Кит застрелил зимородка, и они поделили его. Потом в долине, где уже начали распускаться ивы, он застрелил зайца. Наконец, ему попался тощий белый хорек, и это было все, что им удалось достать.

Лицо Лабискви похудело. Но ее яркие большие глаза стали еще ярче и еще больше, и когда она смотрела на него, в них светилась дикая, неземная красота.

Дни становились все длиннее, и снег стал оседать. Каждый день наст стаивал, и каждую ночь возникал снова. Они шли по утрам и вечерам, а середину дня лежали в рыхлом снегу. Когда глаза Кита уставали от белизны снега, Лабискви завязывала их платком и вела своего возлюбленного за собой на ремне. Изнемогая от голода, в почти беспрерывном бреду, медленно тащились они по пробуждающейся земле. Несмотря на все свое утомление, Кит стал бояться сна — так страшны и мучительны были сновидения в этой бредовой сумеречней стране. Ему постоянно снилась еда. Пища касалась губ, но всякий раз не попадала в рот. Он задавал обеды своим старым сан-францискским приятелям и, терзаемый голодом и жадностью, сам накрывал стол, украшал его багряными виноградными листьями. Гости опаздывали, и, пожимая им руки и смеясь их остротам, он жаждал только одного: скорее сесть за стол. Улучив минуту, он тайком тащил с тарелки горсть спелых маслин и тотчас же оборачивался, чтобы поздороваться с новым гостем. И приятели окружали его, начинались шутки и хохот, а все это время он судорожно сжимал в руке жирные маслины.

Много давал он таких обедов, и все они кончались ничем. Ему снились пиры Гаргантюа, где огромные толпы ели бесчисленные бычьи туши, вытаскивая их из кипящих котлов и острыми ножами разрезая их на части. Он стоял с разинутым ртом перед длинными рядами индюшек, которых продавали лавочники в белых передниках. Все покупали их, кроме Кита, который стоял словно прикованный на кишевшем людьми тротуаре. Маленьким мальчиком сидел он с ложкой перед огромной миской молока, в которую был накрошен хлеб. По горным пастбищам гнался он за коровами, тщетно пытаясь высосать их вымя. В грязных трюмах он дрался с крысами за падаль и отбросы. Не было такой пищи, которой он не бредил бы.