Хвастунья - [14]

Вот я не верю в то, что люди верили в Сталина и во врагов народа. Мол, притворялись, чтоб проще жилось. Мне, не слишком доверчивой, повезло с недоверием, — всю родню пересажали и перебили. Ну, как мне было поверить, что веселый, курчавый дядя Моисей, любящий танцевать фокстроты и петь: «Ай ду-ю, ду-ю, мистер икс!», враг народа? И когда меня, одиннадцатилетнюю, папа в очередной раз привез в Люберцы на летние каникулы, а заодно и на маму одним глазком взглянул, я, едва успев попрощаться с отцом, вытащила на лестничную площадку Томочку, которую удочерил мамин второй муж Терегулов, и она постоянно жила с ними, а я — только летом. Я обожала во всем уступчивую Томочку еще и за то, что она умела хранить тайны. Меня с самого Нового года мучила открытая мной тайна, но поделиться можно, я понимала, даже не с исключенным из партии отцом, а лишь с Томочкой.

— Томчик, — выпалила я на лестничной площадке своей хорошенькой семилетней сестре, со смеющимися глазами, как у мамы, но с полными губами и слегка раздвоенным подбородком, как у папы, — Томчик, я хочу тебе сказать секрет, я скажу, а ты забудь, потому что мой секрет опасный: никаких врагов народа нет, есть один враг народа — Сталин!

Вот ведь девчонкой еще додумалась до правды. Но когда объявили о смерти Сталина и тетя Надя испекла пышный пирог с айвой, явно по этому случаю и явно отягченная какой-то серьезной тайной, я, поддавшись общему нервному состоянию народонаселенья, плакала. Хорошо, что хоть стихов оплакивающих не сочинила, как не сочиняла и восхваляющих.

А в тете Наде, знающей меня с горшка, кроется не только не разгаданная до сих пор тайна, а еще какая-то внимательная, как и ее нос, житейская умудренность. Она, например, делает вид, что не замечает слишком поздних возвращений со службы своего женолюбивого супруга. Делает вид, что не замечает, как дядя Сеня, идя в уборную или заглядывая в пятиконфорочную кухню, нет-нет да и ущипнет за низкий зад мою дородную, с двойным подбородком Серафиму. Она презрительно поведет гордо поднятой головой: «Сеня, ты лучше б заявил в район, чтобы в нашей уборной вместо азиатских подножек установили нормальный унисон». Нет, Серафима не шутит и не рифмует. Она, гордая, малограмотна и из гордости в свое время выгнала папиного друга — учителя, взявшегося по папиной просьбе понатаскать ее по правописанию, чтобы слово «мышь» писала с мягким знаком. Моя свекровь, говорящая по-русски с еврейской музыкой, любит поговорки и коверкает их. А мачеха, Серафима Михайловна, любит иностранные слова и либо коверкает, либо неправильно употребляет.

В тот вечер, когда я привезла чемодан с наклейками и, вдохновенно поверившая в то, что летала в Чехословакию, врала Годику и трем соседкам, что меня на четыре дня командировали в Прагу, Серафима, сощурив свои голубые, заговорщицки попросила: не рассказывай без Светки, сейчас примчится из института, она ведь у нас такой маркитан, такой маркитан! По выражению сощуренных глаз я мысленно перевела: мотор, хитрован быстрая. Но рассказа не остановила, — тоже моторная маркитан, особенно если вдохновенно вру. Но многого наврать не могла, так как прозаичка Вальцева мне лишь Карлов мост и Вацлавскую площадь расписала, да еще пивные. Кое-что я прибавила из похождений бравого солдата Швейка. Годик выслушивал с доверчивым недоверьем, проворная, востроглазая Марьям Аббасовна, единственная на этаже с коротким носиком уточкой, восхищенно хлопала себя по остро выпирающим коленкам. Ирина Степановна как всегда сидела в черных очках и, переводя с наклеек на меня свои ноздри в ресничках, что-то особенное высматривала в наклейках и во мне, и время от времени, словно на профсоюзном собрании, радостно выбрасывала вперед руку вверх ладонью, дескать, знай, наших! Тетя Надя таинственно поводила мудрым, наверное, когда-то княжеским носом. А среди ночи, когда я вышла в далекую от нашей комнаты уборную, в конце стеклянной галереи под пьяный шум и музыку с чердачного помещения тетя Надя подкараулила меня: «В каком ты платье балетном приехала! Несусветная красота! Я слушала тебя и вспоминала, кого, кого ты мне в нем напоминаешь, и вспомнила, вспомнила, — вылитая Чио-чио-сан из балета „Красный мак“! Инночка, все у тебя на мази, Ленка здоровенькая, послушная, не то что ты в детстве, Годик твой, хоть свет в туалете и на кухне не гасит, за ребенком получше тебя следит, Москва тебя второй год печатает. Так с какой тоски ты затосковала?» — «Ни с какой, тетя Надечка, с чего мне тосковать, если я четыре дня жила неподалеку от Карлова моста?» — «Балетница моя, ни в какой Праге ты не была, опять с тоски фантазировала, я же тебя с горшка знаю!»

Когда чего-нибудь стыжусь или горько сожалею, то и себе признаться не хочу, и выдумываю выдумки, чтоб приклеить их к судьбе, как наклейки к чемодану. Вот и сейчас курю и радостно решаю, что напишу заявление — на Енисей! Курю и сама перед собой делаю вид, что вовсе не помню, что мама меня уже два года видеть не желает за мою клеветническую поэму «Это было со мной». Моя проклятая поэма вышла отдельной книжицей в бакинском издательстве, после того как ее похвалил приезжавший в Баку Павел Антокольский, автор поэмы о сыне. Ну вот, снова хочу спихнуть свою вину на другого, в данном случае на Антокольского. Ни при чем тут его душераздирающая поэма о погибшем на войне сыне, и он сам, артистично читающий свои стихи, тут ни при чем. Это я зарифмовала слезливую историю, как, тоскуя, нюхала пахнущие матерью блузки и платочки, найденные после ее отъезда в Москву. Эти свои рифмованные жалобы, клеймящие маму и ее мужа, я закончила патетическим заверением, что никогда не брошу свою дочь с двумя косичками и веснушками. Жалобы мама мне еще простила бы, а вот вранье — нет.