Хуже некуда - [10]

Четвертый этап

Акил Саенц никогда не расставался с женой во время больших этапов. Она помогала ему поддерживать душевное равновесие. И дело даже не в интиме, как некоторые могут подумать. Только самый близкий человек готов без устали утешать, ободрять, расхваливать и утешать снова. Или, в случае с Акилом, мириться с упреками за свою неспособность угадать, когда и в каких именно выражениях следует превозносить его величество.

Супругу Акила звали Перлита де Зубия. Помните фильм о чилийском поэте Пабло Неруда и почтальоне? Так вот, Перлита — вылитая жена почтальона в том кадре, когда она стягивает блузку посреди пустого кинотеатра. Крепкие округлые формы, от которых сосет под ложечкой и хочется благоговейно преклонить колени. Если вы умудрились пропустить такой шедевр (я имею в виду испанский оригинал, а не итальянскую копию), позвольте дать вам совет: обязательно посмотрите. Во-первых, это лучшее из творений «Синема». И потом, вы бы хоть немного поняли Перлиту. Семь лет своей жизни она посвятила Саенцу. Мало ли кто и что слышал за это время. Тактичное умолчание — святой долг там, где не вступают в силу иные, более важные соображения. Да-да, конечно, подслушивать тайные мысли женщины — провинность, в которой не всякий рискнет сознаться, а уж обнародовать их — все равно что наступить на могилу матери. Однако у меня есть на то веская причина. Какая? Предпочитаю не говорить. Может, со временем само прояснится. Так или иначе, следующий отрывок поможет вам вникнуть в отношения между Акилом и Перлитой.

Перлита

Помню, когда мы были совсем юными… Стоял теплый осенний день, и один парнишка увел меня на поле, чтобы заняться любовью. Помню, мы просто лежали в тени деревьев, растущих по краю поля, а вокруг золотились крокусы. Еще немного, и седые дамы придут собирать урожай шафрана.

Поначалу мы оба сгорали от желания, и вдруг парень ложится на спину и начинает успокаивать меня, будто резвую кобылку, и вот его штука съеживается, обвисает, и я удивляюсь: чего это он? А мой приятель срывает цветок, выворачивает — получается желтый-желтый колпачок — и надевает на обмякшую крайнюю плоть, и смеется, негромко так, и я думаю: затем ты сюда пришел, что ли? С крокусами баловаться? Я-то здесь за другим, я жду чего-то большого, горячего. А он обхватывает свой конец ладонью, и тот, как по волшебству, принимается расти, вот уже кожа раздвинулась и выскользнула пурпурная головка, но все происходит настолько нежно, что крокус остается там же, на своем месте. Теперь он прикрывает «глазок», будто желтый сосочек на крохотной лиловой груди. Блаженная улыбка парня медленно превращается в оскал, и внезапно цветок взлетает на воздух, подхваченный мощной переливчатой струей. Все кончено, а мой приятель по-прежнему скалит зубы.

Нашел над чем потешаться! Я обеими руками колочу его по груди, снова и снова, а он хохочет. «Доволен, да? — кричу я и, приподнявшись на колени, тычу в себя пальцем: — Зачем, по-твоему, вот это? А это? — указываю на его штуку, лениво развалившуюся на мокром животе. — Он был нужен мне! Здесь, внутри».

Конец начинает расти на глазах, однако парень снова берет истекающий соком любви цветок, надевает его на палец и этим пальцем, нежно, почти щекоча, ублажает меня до изнеможения. Когда я без сил падаю на его тело, все еще сердитая внутри, где так и не получила ничего большого, друг шепчет мне на ухо: «Перлита, Перлита, видишь старух на том краю поля? Они пришли за крокусами. Мы много раз были вместе, Перлита, мы с тобой, но ведь и ты однажды одряхлеешь, наденешь черное платье, и настанет пора сбора шафрана; что ты вспомнишь тогда? Только этот день».

Конечно, он ошибся. Мое имя Перлита де Зубия. И мне не быть старухой в черном платье. Я одеваюсь в Мадриде, Париже и Милане. Мои наряды не годятся для того, чтобы собирать урожай шафрана или пшеницы на предгорьях далекого запада; в них не станешь мотыжить, полоть, готовить домашний сыр или резать птицу.

Хотя нет, он был совершенно прав, тот юный парень, что надумал сделаться велогонщиком, покинул деревню и поманил меня за собой — о нет, не Акил Саенц, а простой селянин, который тоже кое-чего достиг за счет огромного самообладания и тактических умений. Я по сей день прекрасно помню его.

Понимаете, к чему все это? Мне кажется, близость неразлучна со смехом. Только очень, очень глубоким. Бывает такой, идущий прямо из живота. Но секс — это хохот, зарождающийся еще ниже. Ведь как мы смеемся? Говорим: «Ха-ха-ха» — и все? Ну нет. Если это по-настоящему, то мы задерживаем дыхание, и каждый вздох приходится проталкивать вовнутрь, в глубину, туда, пониже живота, и потом выпускать наружу, и снова задерживать, и снова выпускать. Похоже на оргазм, да?

А вот близость с Акилом никогда не значит хохот. Нет, я не жалуюсь, все у нас чудесно. Великолепно. Потрясающе. Напрягая каждую жилку, мы поднимаемся на крутые вершины, а затем наступает триумф — сумасшедший, головокружительный спуск. Но в нашей любви нет места крокусам, ей незнакомы ласковые шутки. Иногда я думаю, каким будет мое последнее воспоминание страсти, когда я стану совсем, совсем седой и неприступные вершины растают во мгле за горизонтом, а лето, как и прежде, рассыплет под ногами желтые цветы?