Хутор Гилье. Майса Юнс - [29]

Когда долговязый Ула уже весной по распутице вез дрова в Гилье, ему пришлось съехать в сторону, чтобы дать дорогу доктору, который катил на своих санях с севера.

— Ты, я вижу, на Буланом! Ну и как? Удалось капитану его перевоспитать? Небось по-прежнему так и норовит попасть в канаву?

— Боже избави, господин доктор. Господин капитан сразу же научил его уму-разуму. Теперь идет так же прямо, как я, когда я трезвый.

— Ну уж это ты кому-нибудь другому заливай, лгун несчастный! — пробормотал доктор, хлестнул свою лошадь и помчался дальше.

V

Все это утро капитан был в ужасном настроении. Он только и делал, что хлопал дверьми…

Во время обеда наступило затишье, но в воздухе по-прежнему пахло грозой. Йёрген и Теа сидели напуганные, не смея поднять глаза от тарелки, боясь, как бы из-за неосторожного движения или слова не грянул гром.

Однако все старания Йёргена остаться незамеченным не увенчались успехом — когда ели суп, он, к несчастью, слишком громко глотнул, и отец гаркнул на него:

— Так чавкают только свиньи!

После обеда капитан решил, что ему необходимо немедленно заняться расчетами топографической съемки одного района, данные которой еще с осени лежали у него в столе.

Теперь не стоило подходить близко к его кабинету. В такие минуты слух у капитана делался чутким, как у индейца. Он улавливал самый ничтожный шорох и выходил из себя, если кто-то осмеливался ему мешать.

Поэтому весь дом погрузился в полную тишину. Только из столовой доносилось приглушенное жужжание прялки. Все старались открывать двери как можно аккуратней, но страх по-прежнему царил в доме. А вдруг они все же заскрипят, либо слишком громко стукнет крышка погреба, либо щелкнет замок на черном ходу?

…И как это только могло прийти в голову глупой Турбьёрг выбрать именно этот час для мытья лестницы? Поспешно схватив песок и ведро, она отступила, но, судя по ее изумленно раскрытому рту и выпученным глазам, она никак не могла взять в толк, почему ее намерение выскрести лестницу вызвало такой гнев у капитана. Ведь до этого он тихо и спокойно сидел в своем кабинете. Его появление на ступеньках было для Турбьёрг как гром среди ясного неба.

Наверху раздался крик: капитан звал госпожу Йегер.

И тут же сам выбежал из кабинета, держа рейсфедер в зубах. Куда запропастилась синяя папка с картами съемки местности? Он ведь положил ее на стол в коридоре наверху.

Матери пришлось подняться, а затем были вызваны на допрос Йёрген и Теа.

Да, вот здесь, здесь, на столе, лежала синяя папка! Пять месяцев лежала! Его просто хотят доконать этими вечными уборками и мытьем полов!

— Но послушай, дорогой Йегер, уверяю тебя, мы найдем твои карты. Запасись только немного терпением. Мы сейчас поищем.

И все дружно взялись за поиски. Искали повсюду — на полу, под окнами, под столами, в углах, в шкафах, на чердаке среди старого хлама. От страха и усердия Йёрген даже свесился вниз головой в какую-то бочку и что-то там ворошил. Наконец мать мягко направила поиски в кабинет отца:

— У тебя на шкафу лежит какая-то большая синяя папка, но ты ее, наверное, уже видел.

— Да?.. Хотелось бы мне знать, у кого хватило дерзости положить ее туда!

И капитан помчался в свой кабинет.

Да, там она и лежала!

Он швырнул рейсфедер. Охота работать пропала. Облокотившись на пюпитр, капитан мрачно сидел, глядя прямо перед собой.

— Ты тут виновата, мать, вот что я тебе скажу! Или, может, это мне в голову пришла нелепая мысль послать Тинку в Рюфюльке? — Он ударил кулаком по пюпитру. — Это наши кровные деньги, да, кровные, я на этом настаиваю. Если так пойдет дальше, на что мы будем воспитывать Йёргена? Выбросить на ветер восемнадцать далеров! Одна мысль об этом меня бесит.

— И все же Тинке нужно новое воскресное платье: ведь те, что мы сшили ей здесь, дома, она носит уже полтора года.

— А новые ботинки из Ставангера? Видите ли, обязательно надо из Ставангера! Здесь так и написано. — Он схватил с пюпитра счет. — «Лакированный кожаный пояс и новые подметки на туфли — два далера и один урт». Затем — принадлежности для шитья! Я еще в жизни не слыхал, чтобы девушка, которая живет в доме, должна была сама себе покупать принадлежности для шиться. И еще почтовые расходы — один далер, два урта и пять шиллингов! Просто уму непостижимо!

— Да ведь это за полтора года, Йегер. По шестнадцати шиллингов за каждое письмо.

— Хорош судья! Даже не может оплатить письма, которые пишут из его дома! И зачем ей надо было писать нам еще одно письмо, если она на днях передала нам привет в письме от твоей невестки… Еще ей понадобилось четыре с половиной локтя шелковой ленты. Почему уж не сразу десять или, скажем, двадцать локтей? А может, столько, сколько отсюда до Рюфюльке! Уж лучше бы сразу вконец разорила отца. Все к этому идет.

— Но не забывай, что ей приходится бывать у фогта, пастора, адвоката. Мы должны ее прилично одевать.

— Ах, оставь, пожалуйста. Никогда в жизни я еще не слыхал, что на дочек тоже надо тратить деньги. Все это твои выдумки. И куда это нас приведет?

— Йегер, кто не сеет, тот ничего не пожинает.

— Ты, может, думаешь, что у нас есть виды на богатый урожай? Этот деревенский Адонис, который ухаживает за ней, — всего-навсего бедный писарь без какого-либо образования из канцелярии моего шурина. Правда, говорят, он собаку съел на всяких там казусах насчет раздела имущества.