Хутор Гилье. Майса Юнс - [27]

Доктор задумчиво глядел в стакан:

— Говорят, очарование женщин в их покорности, а ведь в песнях воспеваются гордые девушки! Вот и получается противоречие!

— Э, батенька, женщины делятся на две категории, и уродливым приходится быть покорными, — пробормотал капитан.

— Красота не вечна, поэтому всего лучше заранее думать о тех годах, когда волей-неволей придется быть покорной, — заметила мать, склонившись над вязаньем.

«С французским у меня все прекрасно, — читал дальше капитан. — К завтраку я уже успеваю выучить урок, и тетя очень довольна моим произношением. Затем с девяти до одиннадцати — музыка, и играть нужно одни гаммы. Уф!.. А потом к тете приходят с визитами.

Теперь угадайте, кто к ней пришел позавчера! Не кто иной, как студент Грип. Мне показалось, что я его знаю уже давным-давно, и мне он понравился еще больше, чем при первом знакомстве, — так я обрадовалась встрече с человеком, который бывал у нас в доме.

Представьте себе, ему вздумалось поучать тетю, — так мне, во всяком случае, показалось, — и при этом он еще позволил себе все время поглядывать на меня, словно я с ним заодно! Тетя устроила его в канцелярию дяди, потому что слышала, что он очень способный и прекрасно сдал экзамены, а из дому не получает почти никакой помощи».

— Подумать только, что я отважился ради него рискнуть своими тремя далерами!.. Решительно не понимаю, как это он смог так хорошо сдать экзамены, не имея средств к существованию! — воскликнул капитан.

— Йегер, но ведь он вернул тебе долг и даже оплатил почтовые расходы, — заметила мать.

Капитан снова приблизил письмо к свече:

«Тетя считает, что Грипу не мешало бы приобрести некоторый светский лоск, и поэтому она сказала ему, чтобы он посещал два раза в месяц ее вечера. Да и ей так приятно видеть вокруг себя молодежь. Но он дал понять, что воспринимает ее приглашение как принуждение, как приказ. И вот в то утро он пришел, по-видимому, чтобы извиниться за эту грубость. Но как он разговаривал!

— Так, значит, теперь мы вас снова будем видеть на наших четвергах? — спросила тетя.

— Сударыня, вы, наверно, помните причину моего исчезновения? Тогда во мне говорило грубое, необузданное чувство противоречия, и я объявил бойкот старинным синим чашкам на ваших знаменитых чаепитиях, где по любому поводу выносят приговоры в последней инстанции.

— Глядите-ка, глядите-ка, — засмеялась тетя. — Разве я не права, когда говорю, что по сути дела вы созданы для общества, где только и может проявиться то лучшее, что есть в каждой натуре?

— Вы хотите сказать — угодливость?

— Не сорвитесь снова, господин Грип, прошу вас!

— Я и так уже стараюсь изо всех сил, сударыня, потому что, говоря откровенно, у меня на языке вертелось слово „лживость“.

— Я вижу, на вас опять нашел дух противоречия. Словно вы не знаете, что в этом состоянии легко сболтнуть лишнее.

— Я хотел только сказать, что если заставляешь себя не высказывать возражений, которые приходят на ум, то лжешь.

— Вовсе не лжешь, а просто приносишь небольшую жертву хорошему тону, а без этого не может быть общения между людьми нашего круга.

— Да, но что приносишь в жертву? Правду!

— А по-моему, всего лишь свое тщеславие, которое не позволяет упустить случай выставить напоказ свою находчивость, что всегда крайне соблазнительно для молодого человека.

— Возможно… Тут я не стану спорить, — неуверенно согласился он.

— Вот видите! — И тетя продолжала, потому что она никогда не теряет из виду своей цели: — Научиться хорошим манерам только полезно. И когда я вижу, что умный студент разговаривает с дамой, держа руки в карманах, или сидит, развалившись на стуле, то я всегда стараюсь помочь ему каким-нибудь намеком преодолеть этот недостаток воспитания, не заботясь о том, обидится он или нет.

Вы бы только посмотрели на Грипа! Он не просто вынул, а выдернул руки из кармана и с той минуты сидел прямо, словно аршин проглотил.

— Если бы все были такими, как вы, сударыня, я рекомендовал бы всем тратить время на визиты, — сказал он, — потому что вы прямая женщина.

— Женщина? Принято говорить: „дама“.

— Я хочу сказать, вы прямая, но… отнюдь не добродушная.

При этих словах Грип тряхнул головой, и его густые каштановые волосы упали ему на лоб.

Я не страдаю от того, что у меня нет ваших портретов, потому что стоит мне лечь в постель, как я сразу воображаю себя дома. Я отчетливо вижу, как отец, насвистывая, ходит по столовой, а потом вдруг бежит к себе в кабинет, а я дергаю Йёргена за чуб и тычу его носом в учебник географии, и он начинает гоняться за мной; мы носимся по всему дому, вверх и вниз по лестнице, влетаем в одну дверь и выбегаем в другую. Да, порой я отчаянно скучаю по дому. Но эту тоску я должна тщательно скрывать от тети — она сочла бы ее черной неблагодарностью! Тетя не в силах представить себе, что люди могут жить не только в городе.

Здесь так много правил, смысла которых я решительно не понимаю. Ты только подумай, мама: тетя, например, говорит, что на худой конец я могу упомянуть в разговоре, что у нас дома есть коровы, но при этом упаси меня боже сказать, что одна из них отелилась! Хотелось бы мне знать, как она себе представляет, откуда берутся телки, раз старых коров режут к рождеству?»