Хуррамабад - [29]

— Под ноги надо смотреть, — ответил Макушин. — Он всегда там стоял, бидон-то… Вон пусть и Фарход скажет…

Фарход невозмутимо переворачивал пирожки, шкворчащие в глубоком противне.

— По мне — так хоть куда вы его ставьте, бидон этот поганый, — сообщил он. — Глаза б мои на него не глядели. Все равно вечно под ногами болтается.

— Мерзавцы, — неожиданно ровным голосом сказал Толстый Касым. — Вы меня по миру пустите… — Он схватил пирожок с подноса, на который Фарход только что выложил десяток свежих, еще дымящихся и прыщущих маслом, несколько раз перехватил его из руки в руку, дуя на пальцы, затем торопливо затолкал в рот и, разумеется, обжегся, зафыркал — вытаращенные глаза вращались так, словно две маслины катались по блюдечку.

Макушин вздохнул и пошел назад во двор. Гнусный характер у Толстого Касыма. Не то что у Фархода. Этого ничто не может вывести из равновесия. Вот, например, Фарход никогда не скажет, что у него кончается подтопка. Ори Касым не ори, а мастер Фарход просто сядет возле остывающей жаровни и будет сидеть, посвистывая. Замечательный характер.

Он разломал ящик, отбив от него две стенки, и стал разбирать на дощечки.

Его звали теперь не Сергеем и не Сережей, а Сирочиддином. Только фамилия осталась прежней — Макушин. И то не совсем: прежде ударение было на втором слоге, а теперь на последнем… Впрочем, если ты работаешь на Путовском базаре в пирожковой, твоей фамилией заинтересуются только в том случае, если найдут мертвым возле мусорных контейнеров. А до того момента всем плевать, какая у тебя прежде была фамилия.

Заскрипела и хлопнула дверь.

— Ладно, хватит… — недовольно сказал Толстый Касым, дожевывая. — Вон уже какая гора. Кончай, иди лучше помоги лук рубить. Слышишь?

Макушин пожал плечами и прислонил топор к чурбаку.

— Хорошо, — сказал он. — Лук так лук.

— Все равно ведь надо, — сказал Толстый Касым со вздохом. — Хоть ни черта и не продается… Девятый час — ни одного пирожка не купили. А?

Макушин пожал плечами.

— А потом налетят — а пирожков нет! — раздраженно добавил Касым. — Верно говорю?

— Верно, — кивнул он. — Надо, конечно. Да раскупят еще, чего ты…

— А если Файз заглянет… скажи… — Касым пальцем сдвинул тюбетейку на затылок и почесал лоб. — А, хрен с ним, ничего не говори… в другой раз зайдет, не переломится. Все, я погнал!

Макушин кивнул.

Лук лежал в замасленной и нетвердой картонной коробке. Он выгреб штук пятнадцать луковиц и стал быстро чистить, соря шелухой на глиняный пол. Очищенные луковицы летели в обитое эмалированное ведро.

— Что, — вкрадчиво спросил Фарход, — опять проклятый Касым заставляет лук чистить?

— Заставляет, — вздохнул Макушин, усмехаясь: начиналась старая игра.

— Тц-тц-тц!.. — произнес Фарход и покачал головой. — Зачем бедный Сирочиддин приехал из Москвы! Зачем пошел работать к Толстому Касыму!

Считалось, что Фарход ловко подковыривает Макушина. Макушин никогда не показывал виду, что эти подковырки его совершенно не задевают. Наоборот, иногда подыгрывал.

— Помолчи лучше, — сказал он и бросил луковицу в ведро — дзень!

— Сидел бы в Москве! — обрадовался Фарход, и голос его стал звонче и напевней. — Не нужно было бы с Толстым Касымом ругаться! Не нужен лук-пук, масло-шмасло, мясо-размясо! Была бы русская жена!.. — Фарход закатил глаза и покачал головой, привычно потрясенный представившимися его взору картинами. — Ру-у-у-усская жена-а-а-а-а-а… ах! — он открыл глаза и пробормотал с выражением горького недоумения: — Зачем, зачем?..

Макушин вздохнул и бросил в ведро следующую луковицу — дзень…

Зачем, зачем?.. Смех смехом, а этого он даже прежней своей русской жене не мог объяснить…

…Два с половиной года назад он приехал в Хуррамабад на несколько дней с командировочным удостоверением в кармане. Самолет приземлился, долго рулил, воя турбинами, потом встал и заглох. Их пригласили к выходу… Как изъяснить то, что случилось в следующую минуту? Когда он, озираясь, ступил с трапа на чужой раскаленный бетон, ему почудилось, что все здесь странно знакомо: и зной, в первую секунду оставивший впечатление горчичника, налипшего на зажмуренные от неожиданности глаза, и прямоугольная сахарница аэровокзала, и щекочущий запах пыли, и мутные очертания холмов за летным полем, вершины которых сливались с бурым небом. Он задрал голову и, мучительно сощурясь, увидел беспощадный диск солнца, показавшийся ему знаком не жизни, а гибели.

Дзень!..

— Фарход, тебе сколько лука-то? — спросил Макушин.

— Не знаю… — пожал плечами Фарход. — Чисть, чисть, не пропадет… Я эти дожарю, потом с тестом разберусь… День длинный…

— День-то длинный, — буркнул Макушин. — А пока, гляди вон, ни одного пирожка не продали… А девятый час!

— Раскупят! — сказал Фарход, подмигивая. — Не горюй: проголодаются — раскупят!.. Эх, Москва, Москва!.. А, Сирочиддин?

И затянул песенку:

Виноград по ягодке срывал,

Девушку в беседке целовал.

Где теперь тот сладкий виноград,

Где моей любимой нежный взгляд?..

— Дурень ты все-таки, Фарход! — сказал Макушин, чтобы не нарушать правил игры.

Дзень!..

…Да, а через неделю он вернулся в Москву, и оказалось, что за время отсутствия родной город странно выцвел: все то, что было ярким и значительным, превратилось в малозаметные мелочи, и он не находил себе места. Через месяц кому-нибудь из отдела снова нужно было лететь в Хуррамабад, и молчаливо предполагалось, что Макушина дважды в год в эту дыру посылать не будут. Ехать собирался Левушкин и уже вздыхал и матерился, заполняя командировочное требование, когда Макушин ляпнул вдруг на планерке, что ладно уж… что там… он может и во второй раз… тем более что по второму-то разу как-то проще — ведь не впервой…