Хулиганка - [7]

Я очень любила весенний праздник 1 Мая. Всюду слышались звуки свистулек, кругом — яркие разноцветные шары и, конечно, петушки на палочках, которые варил один наш знакомый дядя Исаак. А когда наступал вечер, улицы становились особенно красивыми, их украшали гирлянды огней, среди которых выделялись портреты Ленина, Маркса и Энгельса, я завороженно смотрела на них, не понимая, как они туда попали.

У мамы была подруга чуть старше ее, звали ее тетя Роза. Милая, хорошая женщина, в общем ничем не отличавшаяся от многих других, за некоторым исключением. У тети Розы был очень большой нос, а потому ей дали прозвище: Роза с носом. Она была безобидным веселым человеком. В принципе у нее было два настроения: или она плакала, или смеялась, а середины не было. Тетя Роза имела четверых детей, и все парни, в общем, неплохие, но как женщине ей было трудно с ними, и каждый раз она жаловалась моей матери по телефону. С буквой «р» у нее были проблемы, и понять ее могли только люди, которые с ней долго общались.

«Бася, — говорила она в очередной раз моей матери по телефону, — у меня нет больше сил. Мой Лева мне каждый раз говорит: «Мать, не бзди — прорвемся, в горящем танке было хуже». А, Бася, — говорила она, — это не дети, а сволочи!»

Самое интересное, что у большинства евреев, живших в Марьиной роще, были специально придуманные клички, которыми они друг друга величали. Например, Марсик, Персик, Шаман, Масейка, Головчик, Карапет, Нос и т. д. Когда называли кличку, было ясно, о ком идет речь, и никто ни на кого никогда не обижался. Все без исключения умели зарабатывать деньги и знали, как их промотать. Люди были чрезвычайно жизнерадостные, а потому любили повеселиться, и если случалось, что нет денег на гульбу, займут, но пойдут погулять, при этом повторяли поговорку: «Лопни, но держи фасон».

А какие в роще были свадьбы — на 200, 300 человек! Какие накрывались столы! Женщины, бывало, ночами не спали, все только для того, чтобы приготовить вкусные вещи. Столы буквально ломились от изобилия. Все было на тех столах. Все, что можно было приготовить. Холодец, фаршмак, гифелте фиш и многое другое. Всю ночь играл оркестр, и танцы, «семь сорок» до упаду. Веселье длилось до бесконечности. Там порой забывали, к кому пришли и зачем. Где невеста, а кто жених. Бабки в углах перемывали соседям кости, но это не мешало людям любить друг друга, а главное — уважать. Отец мой тоже не раз играл на таких свадьбах, чем приумножал семейный бюджет. Как-то однажды он попросил меня что-нибудь спеть, а было мне тогда 12 или 13 лет, и с тех пор меня часто просили об этом, где только я ни появлялась.

После войны люди стали привыкать к мирной жизни, ездили на Дальний Восток, зарабатывая и привозя с собой немалые деньги, а в скором времени появились и свои купцы.

В Марьиной роще была одна такая пара — Фейга и Ёцик. Фейга была какое-то время подругой моей матери. Она уважала мою мать за справедливость, моя мать в Фейге ценила те же качества. В общем, как в басне Крылова: «За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?» Фейга была маленького роста, толстенькая, с короткими ножками, волосы, вытянутые назад, собраны в пучок, глаза умные и пронзительные, как у майора Пронина. А главное — это ее голос. А какой может быть голос у женщины, которая почти двадцать четыре часа в сутки не вынимает изо рта папиросы, тяжелые — «Прибой». Эти папиросы могут убить даже лошадь, а потому, когда она с вами заговаривала, хрипя и покашливая, и при этом смотрела вам в глаза, трудно было сохранять самообладание.

Муж Ёцик, которого за глаза звали Поцик, был спокойным гражданином, готовым на подвиг, что, собственно говоря, он и делал, уезжая на Дальний Восток на заработки на два, а порой и три месяца, и, возвращаясь, привозил камушки, которых и так хватало у Фейги.

Со своим мужем она расправлялась как повар с картошкой. Она нападала на него внезапно, как ястреб на свою жертву, невзирая при этом на окружение, и посылала его очень далеко, куда он безропотно и отправлялся.

Куда бы Фейга ни приходила, ее всегдашними украшениями были бриллианты. Она их умудрялась цеплять на все пальцы рук, и жаль, что у нее было только две руки. Но и тут она, не стесняясь, надевала по нескольку колец на один палец. Ощущение было такое, будто произошло извержение вулкана, а люди между собой говорили: «И как она не падает от такой тяжести?» Была у них дочь Шура, по природе — флегматик, которая училась играть на баяне. Казалось бы, еврейская девочка, так дайте же ей скрипку, при чем тут баян. Фейга заставляла Шуру играть и петь, и та, ничего не говоря, вынуждена была это делать, хотя ненавидела этот баян, а пение тем более. Лицо у Шуры, когда она пела, было такое, будто она проглотила что-то ужасное. А Фейга, разойдясь, орала на Шуру и требовала, чтобы та продолжала, и девочка молча глотала слезы. Я с ужасом наблюдала за всем этим, но ничего не могла поделать. После очередной игры на баяне Шура звала меня куда-нибудь в кусты, где были спрятаны папиросы, предлагала мне закурить, от чего я отказывалась. Потом она глубоко затягивалась и начинала изливать мне свою душу, а я молча слушала и вздыхала. Сама я в это время переживала первое чувство.