Худшее из зол - [18]

Дэвида рядом нет.

Он начинает искать. Сначала злится за то, что сын убежал, про себя готовясь отчитать ребенка — эти слова просто скрыли бы облегчение при виде сына. Сердито обходит колонны, зовет:

— Дэвид!

Внутри поднимается паника. Его бросает то в жар, то в холод, по телу бегут противные мурашки.

— Дэвид!

Ничего. Только отражающиеся в бесчисленных зеркалах сверкающие хромированные поверхности и золото.

Он бросается назад, надеясь найти его у прилавка.

Там его тоже нет.

Задает вопрос продавщице, сердце в груди колотится, как сумасшедшее, не хватает воздуха:

— Вы видели его? Сына моего видели?

Девица хмурится, качает головой. Выражение лица перестает быть совершенным.

Он бешено озирается вокруг. Врывается в толпу, ныряет в бесконечное людское море; расталкивая людей, плывет против течения, не обращая внимания на локти, окрики. Его голос несется над толпой, перекрывая ее шум и рокот:

— Дэвид! Дэвид!

Останавливается как вкопанный. Озирается.

Пустота.

На него начинают обращать внимание охранники. Двое подбегают, довольные, что наконец смогут поработать. Он говорит, говорит. Они слушают. Он словно извиняется:

— Нет-нет, я уверен, что с ним ничего не произошло. Возможно, он просто отошел куда-то и заблудился. Я напрасно трачу ваше время…

Но его выдает голос. Охранники ходят, ищут.

Он так и стоит столбом, моля Бога, чтобы сын нашелся. Люди останавливаются, смотрят. Яркий свет освещает всё и всех вокруг. Кроме Дэвида.

Он опускает глаза, видит кошелек.

Кошелек сына — распластавшийся на полу, с высыпавшейся из него мелочью, которая валяется вокруг.

Внутри нарастает ужас. Боль деревянными молотками рвется наружу. Оглушенный, раздавленный, он силится разглядеть лицо сына, пока его не унесло людское море.

Потом его собственная фигура становится все меньше и меньше, пока не растворяется, не исчезает совсем. Наваливается темень, закрывает все вокруг, глушит звуки, не дает пошевелиться.

И чернота.

Он открыл глаза. Его бил озноб.

Он в домике в Нортумберленде, на самом краю Англии, в комнату проникает слабый свет. Очередное тяжелое утро, решил он. Потянулся, зевнул. Опять этот сон. Видение преследует, не оставляет. С закрытыми глазами он протянул руку за виски, теперь привычным лекарством от ночных кошмаров. Нащупал бутылку, чтобы выпить прямо из горла, открыл глаза.

Он полулежал на диване. Перед ним ноутбук, мобильник, вокруг — груды бумаг и дисков. Он огляделся. На улице еще не стемнело. Наверное, он заснул во время работы.

— Я должен увидеть все, над чем работал Гэри Майерс, — сказал он своему бывшему главному редактору, когда она приехала к нему во второй раз, уже без провожатого.

— Конечно, — ответила она. — Приезжай в редакцию.

— Боюсь, я пока к этому не совсем готов, — не сразу отозвался он.

Мария покраснела, отвела глаза:

— Да, конечно. Я не подумала, извини.

В тот день погода изменилась, появилось редкое здесь в эту пору солнце. Мария была без плаща. В джинсах, кроссовках и вязаном жакете она смотрелась по-домашнему уютно. Городская девушка в выходные дни отдыхает на природе. И выглядела классно. Донован не мог не заметить, как ладно сидят на ней джинсы, как подчеркивают фигуру.

— Что ты хотел сказать?

— Я?

— Ты как-то странно на меня смотришь.

Наступила его очередь краснеть.

— Прости. Я не… я что-то… э-э… отвлекся.

— Понятно.

В комнате повисло молчание. Они прятали друг от друга глаза.

— Я распоряжусь, чтобы из редакции тебе прислали содержимое его рабочего компьютера. Попрошу наших технарей прошерстить жесткий диск, они все сбросят на диски. Тебе их привезут. А еще все печатные материалы.

— У меня здесь нет компа.

Мария вздохнула:

— Хорошо, отправим и ноутбук.

Донован улыбнулся:

— Ваше величество, вы нас балуете.

Мария рассмеялась:

— Ты просто давно у нас не был.

Вновь воцарилось молчание. С ним наступила неловкость. Он заметил, что она потихоньку разглядывает комнату. Наверное, решил он, ищет револьвер. Не найдет: он его надежно припрятал.

— Как… Энни? — наконец задала вопрос Мария, пытаясь преодолеть неловкость.

— Не знаю… — Он вздохнул. — Я ушел. Энни согласилась, что так лучше и для нее и для Эбигейл.

— Возможно. Пока они что-то для себя не решат?

Донован пожал плечами.

— Трудно сказать, какое это будет решение, да и будет ли. — Он встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Он стоял спиной к Марии. — Мы с Энни не могли оставаться вместе после… после того случая. Эбигейл — всего лишь ребенок, у нее сейчас трудный возраст…

Он вдруг замолчал, следя глазами за полетом чаек за окном. Они хлопали крыльями, камнем неслись вниз на мусор, не оставляя надежды что-то там обнаружить.

Мария тоже молчала.

— Я не могу винить ее за то, что она обо мне думает, — снова подал он голос. — Наверное, на ее месте я бы вел себя так же. Я по-прежнему люблю свою дочь. Сомневаюсь, что она мне верит. Наверное, считает, что я должен был оставаться с ней, но… — Он глубоко вздохнул. — Не могу объяснить… Знаешь, не отпускает это ощущение… И оставаться невозможно. А чем больше находишься далеко от них, тем труднее вернуться обратно.

Он повернулся к Марии:

— Извини. Тебе-то зачем я все это говорю!

— Нет-нет, что ты!.. — Мария подошла к нему.