Художник каменных дел - [44]

Пролазив целый день по ямам и канавам, Алексей углубился в чертежи, просидев над ними до полуночи, но, кроме головной боли, ничего не высидел. Проснулся он с первыми лучами солнца и, еще не встав с постели, принял решение не ходить на стройку, пока не разберется с фундаментом. Вспомнилось золотое правило древних зодчих: «На устройство подошвы и подделов ни трудов, ни иждивения жалеть не должно».

Выпив чаю, он сделал рабочий чертеж фундамента на листе большого формата. Обеспокоенный его отсутствием, пришел Пронин, спросил, здоров ли он, и обшарил глазами стол. Алексей понял, что больше всего подрядчика волнуют чертежи, и улыбнулся.

— Садитесь-ка поближе, Антон Никитич. Давайте обмозгуем вот этот чертеж. Узнаете фундамент?

Пронин надел очки в оловянной оправе и уткнулся носом в линии. Алексей созерцал его наморщенный от натуги лоб, слушал сосредоточенное сопение.

— Вот тута надо ба углу́бить, а? — сказал подрядчик и ткнул заскорузлым коротким пальцем туда, где штриховкой была показана глубина заложения фундамента.

Алексей четкими цифрами обозначил размеры заглубления и спросил:

— Так?

Пронин посопел еще немного и произнес:

— Да ты, паря, свеча! Мы с тобой чего хочешь сможем. Владей проектом. Доверяю! А это, — он снова ткнул пальцем в щусевский чертеж, — себе заберу. Большая бумага, с ней работать сподручней!

Он вытащил из папки чертежи проекта и передал их Алексею, а в папку вложил новый рабочий чертеж, завязал тесемочки и привычно зажал папку под мышкой.

— Пойду я. А ты смотри не растеряй...

— Я с вами, Антон Никитич.

Работал Алексей так, будто на нем одном лежала ответственность за стройку. Очень вежливо просил он рабочих исправить огрехи и не отходил, пока не убеждался, что его поняли правильно. Обходительность на стройке любили, старались вежливому барину угодить, а он ни разу не забывал поблагодарить, похвалить артельщиков, словно они оказали услугу ему самому.

В то лето было не до рисования, стройка отнимала все силы. Он настойчиво вживался в нее, и временами ему казалось, что стройка растет вместе с ним. Из земли уже показался красный гребень фундамента, строители вскоре стали сооружать подмости и леса, в огромных ямах гасилась известь, скрипучие тяжелые телеги, запряженные лохматыми ломовыми лошадьми, свозили на стройку деловой лес, тесаный камень, кирпичи. Громоздкими четырехручными пилами нарезали артельщики толстые доски для черных полов: двое пильщиков стояли на подмостях наверху, а двое — внизу. Опилки обильно засыпали им плечи, лица, лезли в глаза. Дюжие молотобойцы дробили огромными кувалдами дикий камень. Стройка гудела, визжала, гремела, ее сумбурный оркестр был слышен далеко окрест.

Алексей научился определять на слух, где произошла заминка. Случалось, они оказывались в одном месте с Антоном Прониным, не сговариваясь об этом. И у них всегда находились вопросы друг к другу: сталкиваясь лицом к лицу, они согласно управляли огромным организмом стройки. Алексей изыскивал способы выказать уважение к «хозяину». Не было случая, чтобы между ними возникло разногласие.

Благодарный Антон Никитич тоже не скупился на похвалы, что, однако, не мешало ему взваливать на Алексея помимо дневной еще и вечернюю работу. Но практикант только радовался.

Когда Пронин отправлялся в земство за кредитами, то неизменно брал с собой и Алексея и там во всеуслышание так расхваливал его, что временами вгонял в краску.

9

Лето промелькнуло как один день. Оно запомнилось работой с утра до ночи, ежедневными вечерними купаниями в реке Бык, где Алексей смывал с себя дневную пыль и грязь, крепким сном без сновидений.

Как приятно было воскресным утром надеть свежую, пахнущую лавандой белую сорочку, легкую светлую студенческую тужурку и знать, что целый день принадлежит тебе.

Однако воскресный день принадлежал больше Павлику да еще одному человеку.

Та девочка, что в детстве защищала его рисунки от нападок Гумалика, — Машенька Карчевская — перешла уже в выпускной класс кишиневской женской гимназии. Из нескладного подростка она превратилась в задумчивую принцессу, поглощенную неведомыми никому мыслями. В ее больших глазах будто замер трудный вопрос к себе самой, она прислушивалась к себе, удивляясь какому-то тайному свету, что, казалось, исходил от нее. Вся она была воплощением чистоты и прелести.

Когда она музицировала, вышивала или читала, вопросительное выражение не сходило с ее лица. Лишь когда она пела или увлеченно рассказывала о чем-то, Алексей узнавал в ней прежнюю Машеньку, но стоило ей спросить о чем-нибудь, как ему начинало казаться, что его ответ не будет услышан: выражение ее тонкого красивого лица не менялось, чтобы он ей ни говорил. Эта загадочность привлекала. Она не утомляла, а как бы завораживала, звала куда-то.

Городской сад переустраивался, велись посадки привезенных неведомо откуда уже довольно больших сосен и елей. Когда Павлик отправлялся спать, Алексей с Машей чаще всего шли в городской сад. Они подолгу гуляли в молодых аллеях, любуясь звездным небом.

В такие ночи Алексея охватывало страстное желание совершить что-нибудь необыкновенное. Но в городском саду, где уже давно смолкла военная духовая музыка, было пустынно и покойно. Они поднимались на Инзову гору и, наглядевшись вдоволь, как гаснут в дальних хатах огни, медленно возвращались в город.