Художник каменных дел - [21]

Казавшиеся прежде такими важными представления о живописи — о колорите, рисунке, светотени, валерах — растворились и исчезли, когда он двинулся навстречу нежно-серым глазам молодой женщины и прочитал неизвестную ему фамилию художника — Ян Матейко. То ли закатный солнечный свет был тому виною, то ли волшебство художника заставило это лицо жить более полно и горячо, нежели иногда живые лица, но мальчик вдруг начал понимать, что подлинное искусство нельзя определить никакими определениями и нет в мире ничего, что можно было бы поставить в один ряд с настоящим искусством.

Искусство не сиюмоментно. Когда художник что-то выразительное у жизни подсмотрел, это не настоящее искусство. Но тот, кто способен прикоснуться к настоящему искусству, знает, что оно вечно, что оно — способ пробудить в тебе новое зрение, открыть новые чувства, проникнуть в недосягаемые сферы.

От лица на полотне веяло теплом, заботой, материнской лаской. Алеше почудился аромат сада, яркий, насыщенный солнцем простор. Лицо на полотне вдруг помутилось, расплылось, из глаз мальчика покатились необъяснимые, тяжелые слезы. Он крутил головой, кусал губы, но не удержался и заплакал навзрыд.

Когда пришел генерал, он увидел обессиленного от слез Алешу, понуро стоящего перед «Молодой женщиной».

— Э-э, пострел, да ты, оказывается, умеешь сердцем чувствовать... А в самом деле, портрет хорош. И я его, брат, люблю. Давай-ка я тебе сам свои картины покажу, а то тебе вовек отсюда не выбраться.

Угасло солнце, зажгли свечи, а генерал Воротилин все водил по залам своего замка жадно слушающего его мальчика, который с неустанным изумлением, передающимся и хозяину дома, всматривался в полотна, приседал, отбегал в сторону, подходил почти вплотную, будто сердясь, что не удается взглядом проникнуть внутрь картины.

— Ну а архитектурные пейзажи, пострел, мы с тобой посмотрим как-нибудь в другой раз, — сказал генерал, но Алеша так бурно запротестовал, что старик вместо того, чтобы рассердиться, искренне расхохотался раскатистым басом: — Ну, да бог с тобой. Все равно придется ехать с фонарями. А сейчас надобно бы нам подкрепиться.

Алеша не возражал.

За ужином он ничего не мог есть, а только перекладывал с места на место тяжелые серебряные вилки да катал хлебные шарики, и хорошо, что генерал был весь поглощен едой и совсем не замечал его, иначе бы, наверное, рассердился.

Наконец генерал встал, не глядя бросил измятую салфетку, упавшую прямо в тарелку. Следом за ним вскочил Алеша.

— Пошли, братец, не будем попусту времени тратить,— сказал генерал и повел его в свой кабинет. По стенам высокой просторной комнаты висели архитектурные пейзажи в простых рамах. Мальчик увидел уже знакомый ему контур собора святого Петра в Риме, Парфенон, Пестум.

Когда генерал рассказывал ему о них, Алеша вдруг спросил:

— Ваше превосходительство, как вы думаете, архитектору обязательно быть художником? Я имею в виду — хорошим художником, таким, как Микеланджело?

— Таких, как Микеланджело, больше нет и, я думаю, не будет. Я ведь, братец, специалист не ахти какой, просто люблю мастеров в своем деле, а художественный искус ценю всего выше. Здесь мастер через глаза стучится нам прямо в сердце. А уж если такой художник научится проектировать дома, то счастье тому городу, в котором он живет.

— А Иктин и Калликрат были художниками?

Генерал серьезно взглянул на мальчика:

— Я тебе этих имен не называл, откуда ты их знаешь?

— Не помню, читал где-то, а может быть, слышал и запомнил.

— Эти творцы Парфенона и по сей день озадачивают людей. Думаю, что они истинные художники каменных дел, а каковы они рисовальщики, этого теперь никто не узнает. Да и надо ли узнавать? Тысячи художников тщатся передать в рисунках тайну Парфенона, но от всех она ускользает: в этом афинском храме нет ни одной строго прямоугольной детали, но каждая каменная глыба не то чтобы продумана, а прочувствована зодчими. Иначе откуда было бы взяться этой каменной поэме?

Генерал устал. И сколько жадных взоров ни бросал Алеша на великие богатства, он чувствовал, что пора и честь знать. Когда генерал стал рассказывать ему о львовском Бернардинском монастыре, а потом собрался перейти к костелу бенедиктинок с его царственно-величественным аттиком, Алеша неожиданно вспомнил про свой альбом и в первую же паузу вставил:

— Ваше превосходительство, вы сделали меня самым счастливым на свете. Обещаю, что если стану вдруг художником, то самую лучшую свою работу посвящу и подарю вам. Примите мою большую благодарность и простите меня, пожалуйста...— дальше он говорить не смог, чувствуя, что снова расплачется.

Тот вал впечатлений, что обрушился на него, казалось, мог бы затопить, сломать не подготовленную для такого испытания душу: слишком долго его глаз собирал по крупицам лишь отголоски настоящего, подлинного. Искусство маленьким, но чистым родничком било в нем самом. И вдруг бедняк нежданно-негаданно стал богатым, очутился в раю, о котором прежде и мечтать не смел.

Долгое, очень долгое время Алеша не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме сокровищ генерала Воротилина. Они не только тронули и даже потрясли его — они его оживили, одухотворили, заставили трепетать все его нервы. Как будто высокая волна захлестывала его всякий раз, когда он вспоминал о том или ином живописном полотне воротилинской коллекции.