Художник Её Высочества - [40]

Так они беседовали дальше и дальше в пришедшей ночи.

Интересная женщина оказалась. И с дурами скучно, и без толку хлопотливых в мыслях избегал, при которых рта нельзя открыть, чтобы не чувствовать себя корзиной для скомканных и выброшенных умностей. Эта многим интересовалась и многое знала. Хотя сразу обманула глицериновой медлительностью, но оказалась живым человеком. Но, ох, странным!

В том же духе закончился их разговор.

— Бог-то есть, — подвела черту после пересмешек по поводу религиозного творчества народов.

— В смысле? — приогорошился.

— Я не про того бога. Этому богу не надо резать баранов. Ему вообще ни до чего нет дела.

Степан помял кончик носа, и не отпуская его, прогундосил:

— М-м, ну-у ты про пантеизм?

Не ответила. И выяснять уже времени нет.

— Аби, извини, я сейчас должен идти в город.

— Пойдем, я с тобой.

— Нельзя. Я с человеком встречаюсь Быстрые перемещения, серьезный разговор.

— Встречайся, подожду.

— А если я с девушкой встречаюсь?

— Встречайся.

«Вот смола!» Начал злиться.

— А если я ей ноги задирать начну, ты, прислонютой сиротиночкой, рядом болтаться будешь?

Невозможно понять её неожиданное упрямство.

— Послушай меня теперь ты, Ван Гог занюханый.

Голову опустила, смотрит из-под бровей, кривится губами. Отойди дальше — человек в гневе. Но он-то рядом стоит и видит бурлеск.

«Что ей надо от меня, актрисетке? Невозможная девица!»

— Ты меня как сексуальный объект не интересуешь вообще. Если я с тобой целовалась, то я точно так же щенков целую. Если говорю, что пойду с тобой, значит, мне надо!

— Ну, знаешь..! — рассердился по-настоящему. — Если не скажешь, зачем надо, вытолкаю взашей!

В этот момент увидел, что Абигель уже не играет. Бурлеск, может, продолжается, но Петрушка бьёт Пьеро по голове колотушкой контактно.

— Мне нужно, потому что… — пауза. — Потому что… — снова молчание.

— Да почему, ядрена вошь?! — тряхнул её за плечи. — Почему, сумасшедшая?

Абигель осевшим голосом прошептала:

— Потому что я боюсь.

О, Август! О, Боб Бензольный! Чем он занимается?! Поднял руки к небесам и плетьми бросил книзу, хлопнув по бедрам. Вот-вот Лузин явится, Маша уже в машине… Убегать нужно со скоростью стрижа. И эта ещё сюда… Голова всмятку. Сапоги всмятку. План-график всмятку. Глиссандо по белым клавишам ребром ладони.

— Извините… Извините, у вас открыто.

В дверях Лузин. Его перекашивала тяжелая сумка. Он ничего не понимал, но первая тень сожаления на лице уже появилась.

— Тьфу на вас! Я вам всем очень рад, когда вас здесь нет!

Сожаление заполнило всё лицо Лузина. Лицезатмение прямо.

— Да не смотрите вы всё на меня таким тоном! — почти взвизгнул Степан.

Абигель грубо дёрнула его.

— Значит, вот какой девочке должен ноги на плечи закидывать, гомик?! — прыгнув к Лузину. — А ты, шпак, опять со своими пассатижами припёрся?

Хватит миндальничать, с чистой совестью можно яриться. Степан взял её сзади за плечи, но не больно, как женщину, повернул и мягко выпулил в сторону двери. Абигель по инерции пробежала несколько шагов, остановилась, спрятала лицо в ладонях.

Они стояли, ледяно замерев. Прошло несколько неприятных секунд. Вот повернулась, опустила от лица руки, и оба увидели, что Абигель противоестественно спокойна. В глазах ни зверства, ни гнева, рот расслаблен. Только еще не слетел со щёк туберкулезный румянец.

Степан тьфукнул и обречённо махнул рукой.

Поднялись к антенне. Сигнализация восстановлена, прибор лентами к антенным расчалкам.

— Я за компьютер, ты разбираешь коробки, руками протянутыми с престола помощи.

— Сами не знаем, — проворчал.

Разобрался с коробкам, выдавил заветное стекло и сбросил вниз две веревки: одну для прибора, вторую, с крюком, для них. С крюком вызревала возможная неприятность. Лучше, конечно, спуститься вниз, как делают альпинисты, по двойной веревке. Дернул снизу за один кончик — вся веревка свалится. Но здесь, на крыше, двойную не за что фиксировать. Пришлось остановиться на сомнительном варианте. Зацепить за край желоба крюком и спуститься — не проблема. Проблема: как веревку сбросить, когда спустятся вниз. Значит, крюк должен быть пятьдесят на пятьдесят: и чтоб держал во время спуска — убиться не убьешься, но ноги переломаешь, — и чтобы возможно было позже стрясти его снизу вниз. Степан целый час молотком отминал крюк до нужной формы.

Боеготовность полная. Лузин совершил ручкой какое-то неуместное аллегорическое движение и так набросился на кнопки, что запонка из клапана отлетев, упала на пол.

— Вечно вываливается. Помнишь, профессор намекал, что, мол, линза не за горизонтом событий? Нажму кнопку — должно вспыхнуть перед медиатором пушки.

Степан сделал над учёным движение, будто солил ему голову. В Индии, стране, удрученной змеями, отец сыпал на голову новорожденного щепотку алмазной пыли на долгую жизнь и благополучие. Благословляет художник сынка своего.

— Пуск!

Никакой вспышки. Лузин снова навалился на клавиатуру. На щеках хмельной румянец гарцует.

«Эх, пианист! Фуга твоя… Фугуй, фугуй».

— Нету. Но почему нет… ёб… понцы?!

«Э-э, паря, тебя понесло. Уже нехорошо.»

— Увеличиваю мощность, — лузинские пальцы играли аллегро. — Эписодий второй. Шарах!