Художник Её Высочества - [4]

— Микробов наелся?! Что обо мне кассирша подумает?

Степан прошлёпал к рукомойнику и долго разглядывал в зеркале свою физиономию.

— Наверное, живёт где-нибудь ещё мальчик, хотя бы наполовину такой красивый как я! — поджал губки. — Ай, какая красота — краше в гроб кладут.

Прижал к голове волосянные протуберанцы. Побриться необходимо. Поставил кофейную турку на плиточку, прикрыв сверху тарелкой, выбрался на балкон мастерской и панорамно повёл глазами. Что за пейзаж открывался с высоты! Всем пейзажам пейзаж! Вообразить, что под ногами корзина, а над головой плывет золотой баллон, простреленный насквозь солнцем, — дух захватывает! Трудно представить, что есть еще где-нибудь на свете мастерская художника, улетевшая в такие далианские небеса. Мастерская художественного оформления Московского Государственного Университета имени Ломоносова находилась на самом верху центральной башни, в последнем каменном барабане, несущем на себе шпиль с гербом-раритетом. Когда-то здесь стояли лифтовые крупповские монстры, но после реконструкции их заменили на компактные мощные моторы Новосибирского моторного, перемонтировав лифтовую этажом ниже. Освободившееся помещение переоборудовали в мастерскую, где жил и работал Степан Андреевич Бумажный, художник со средне-специальным образованием, двадцати семи лет от роду.

Вдруг вспомнив что-то, подбежал к бортику и свесился вниз, рыская глазами.

— Ага! — торжествующе. — Молодцы тетки! Красиво выложили.

Между фонтаном и смотровой площадкой пестрыми цветами было выложено пять букв, в конце гераниевым пожаром восклицательный знак. С чувством внутреннего удовлетворения прочитал:

— Стё-па. Ну спасибо, порадовали. А Цекавому-бухарику, мырнувшему на дно, одинадцатиметровый винтовым домкратом не прицеливаясь!

На турке забрякала тарелка. Бросился обратно, разбрызгал кипяток ложкой по полотенцу и пришлёпал на щёки. При этом кряхтел и поднимал колени, похожий на мальца, которому срочно приспичило в одно незатейливое место. В это время открылась дверь и в мастерскую вошёл человек.

— Щетину паришь?

Вошедший был тоже художником и никем иным, стоило на него только посмотреть. С утра аккуратно причесанные пальцами борода и волосы успели встать дыбом. Зеленые глаза кальмара плотоядно щурились на большой пакет с выпуклостями бутылочных боков. Планка рубахи съехала на бок, перекошенная упаковкой баночного пива, придавленного потным локтем. Иван Вильчевский не был толстым, он был большим. Большой и шумный людоед Ракшаса. Шести футов четырех дюймов росту и шириной в плечах невообразимой. И всего у него было с перебором. Считая за мужскую честь глажку собственных брюк, он утюжил стрелку до неприличной остроты. Усаживаясь в кресло, нога на ногу, неприлично выставлял напоказ из-под неприлично выглаженных брюк неприличную полоску волосатой ноги над носком. И хохотал, оглушая, мешая крик с доверительным шепотом, которому место либо на похоронах, либо в библиотеке. Тома, его маленькая жена, помаленьку воспитывала его и отпускала в светское общество с неохотой. Было за что. Анекдотчик он классический. Если кто не по мудрым замыслам поднимал эту тему — всё! скоро забыв, по какому поводу собралась, компания корчилась, обхохатываясь, теряла волю, и попадала в вассалитет к расказчику. Имелась у него забавная привычка, более похожая на манию. Без подарка не появлялся никогда. В будни — безделушку, в праздник — с выдумкой и купеческим размахом. «Ты, Степка, любишь кофе, а я — дарить подарки. У меня от этого настроение поднимается обезьяной по пальме.» Вильчевский получил сильное академическое образование, был любимым учеником великого Поздеева, имел талант и силы писать пятиметровые картины с поражающим количеством персонажей в сотни фигур и слыл жанровиком с неплохим галерейным весом.

— У вас там внизу такая страхолюдная вахтерка, что каждому нормальному мужику захочется стать гомосексуалистом. Она, представляешь ли, мне в спине чуть дырку не просверлила, на пиво пялясь. Вот тебе подарочек, — вручая поролоновую мочалку в форме сердца. — Чтобы был ты у нас чистым, как гуманизм эпохи Возрождения. Так ты меня поддержишь?

— Чего ради? Я бреюсь, а ты располагайся и наслаждайся моментом.

В пакете виднелся верх цветочного букета, Вильчевский запустил руку под него и вытащил две пачки тампонов.

— Странно… Я ж три купил. На кассе, что ли оставил?

Цветы, ясно, предполагались жене, с получки-то.

Каждый занялся своим делом. Бородатый живо столкал со стола бумажные рулоны, банки с красками установил горкой у стены, вышарил из под букета ещё и побросал на крышку хлебный батон, консервы. Открыв бутылку массандровского «Хереса», сопел и ковырял пальцем целлофан упаковки, выуживая банку пива.

— Теперь можно и выпить, буде кто возжелает. А возжелают, думаю, все. Последний раз спрашиваю: дары Вакха пьянствовать будем?

— Отвались.

— Не настаиваю. Но нос у тебя всё равно влажный сегодня.

Плеснув в чашку, борода со словами «Воля слабеет, скоро конец!» выпил и потянулся за пивной баночкой.

— Супер-дупер! Можно жить! — моська раздовольная. — Старик, ты знаешь парадокс брадобрея?