Художник Её Высочества - [37]

— Единственный путь прогресса — опровергать самого себя, — важно произнес Лузин. Еще и потряс пальцем в эмпиреях: мол, обратите внимание: мысль не фрагментарная.

— Бурные продолжительные аплодисменты. Экий вы, батенька! Ну дак кому копыта выломать?

Лузина осенило. Чем является резонансная пушка? Торт. Дорогущий юбилейный. А есть же оборудование демократичнее. Не торт, а торталетка. Есть у него такая.

Степан решительно прервал. Не надо было им в лабораторию лезть? Спросил, теперь сам уже вглядываясь напротив препревнимательно. И всё ему стало ясно по этому блудливо вильнувшему взгляду. Колотить языком по дёснам можно как угодно, но на практике имеется чаще минус, чем плюс. Подавится торталетка инфернальным интимчиком. И вообще, кто наступает на грабли дважды, скажите пожалуйста? Художнику больше всего не нравится, что нет свободного маневра. Наверное, можно было не подметать коленями кабелеводы. Собирали бы прибор в надёже из консервных банок месяц, год, сколько нужно. А потом бы сели на потную кобылу и ускакали в степь. Тут бы им была и страховка, и результат, и движение, и эротика, и подноготная естества. Но Лузин замечания пропустил мимо ушей. Ещё раздражается:

— Должна она схавать!

— Успокойся. Съест так съест. Я ведь не разбираюсь. Просто чувствую, — потянул носом воздух, показывая — чуешь? пованивает. — Ладно, говори откуда беды ждать, замышленник?

Лузин когда сердится, губы у него становятся восковыми. Вспомнить Красноярск. Они только познакомились. Тогда еще аспирант, купил у него картину. Степан провожал до стоянки такси. Налетело дутое, заверещало: «Пропустите! Опоздаю!» Кульками шмыр-шмыр, картину на пузо своё стратостатное, да об угол дверцы. В картине дыра, у Лузина губы восковые, а тетёхи той будто не было. Степан тогда другую картину отдал, уже не за деньги, подарил. Так и подружились.

— От тебя ничего не скроешь!

— Говори тогда! Тряхнем стариной. Главное, чтоб не отвалилось.

— Чтобы сбросить линзу в рот пушке, нужно антенной по-настоящему ожуравить.

Начало-ось! Предбанник заперт, сигнализация работает, тут антенна сама по себе вдруг — хрясь! Спутники — винтом, специалисты на уши, космофлот на ноги, милитаристы, жирующие в космосе… И живописец под полом пишет пейзаж, называется — «Гром среди ясного неба.» Зурст!

— Кормишь крокодила короткой сосиской в руке, потом чистишь ему зубы уцелевшей.

— Хорошо, а что ты предлагаешь?

Да Степан Андреевич, собственно, ничего не предлагает. За него уже в начале первого тысячелетия римский стоик предложил: «Не желай, чтобы всё происходило, как ты хочешь, но желай, чтобы происходило, как происходит, и будет тебе в жизни хорошо».

— Так ты предлагаешь вообще ничего не делать?

— Я предлагаю делать, но по-умному. Согласись, корова не даст молока, пока сена не нажрётся.

Лузин вроде бы согласен и даже своей соломой кивает.

— Умец какой! Не надо быть Холмсом, чтобы догадаться — кто был последним в туалете. Сидка внизу — женщина, сидка наверху — мужчина. По обоссаностям тебя вычислят мгновенно, Гордей Гонорович.

Но Гордей Гонорович, продолжает настырно:

— Продумал я. Восстанавливаем сигнализацию, стреляем, забираем линзу, исчезаем. Главное — алиби. Меня жена прикроет. А у тебя есть прикрытие?

Степан покачал головой. Давит его, понимаешь, авторитетом, не вспотеет. Художник такой напор видел только у цыганки, когда она вязалась к нему по поводу долголетия. Опомнился уже тогда, когда денежки перекочевали из кармана в бюстгалтер гадалки, а линия жизни ушла с ладони через плечо по ноге в ботинок. То, что дело нужно закончить — ясно. Но шилом море не нагреешь. Кто пальнул антеной — специалисты не найдут? Сколько их там вообще таких умных?

— Семь сотрудников, — морщится Лузин.

— Во, я умерла хохотать! Огромное количество! Обблююсь сейчас. Ты ж ходишь последнее время с блаженной улыбкой, все оборачиваются, будто золотые ковчеги фараонов нашёл.

Лузин вспетушился. Еще бы ему не петушиться. То, что план его шит белыми нитками, он сам знал. Паутинками шит самого последнего микроскопического паука.

— Да плевать! Я дело доведу до конца!

— А мне придется мылом ноздри закрывать, отбивая зловредный запашок, — развалился на траве-мураве. На небе болталось голое, без нижнего белья облаков, солнце. — Я так устал, Гонор Гонореевич, что даже нет сил набить тебе морду, — допил томатный сок и откатил бутылку. — Вы мне тех пастухов напоминаете. В тундре меня пельменями собирались потчевать. Мясорубки нет, так вся семья, даже старуха с одним зубом, оленину жуют и в тесто заворачивают, — в этом месте ассистента передёрнуло. — Сколько повторять? Закажи мясорубку по рации, сложимши в башню умиротворения своё всечасное нетерпение, дождись вертолета и далее, без надрыва. Ай, надоело слону яйца качать!

Лузин тоже, похоже, выдохся.

— Что я, правда, банный лист до задницы… Гранд мерси за иваси и забудем.

— Светская ты морда. Забудем… — подняв пальцы к глазам. — Песок сеять — кактусы собирать. Степашка-замарашка.

— Это чья же поговорка? Мексиканская?

Русская. Глянул на грязь под ногтями и сочинилось.

Утка, сидевшая в метре от мостовой опоры, встала, и показалось, снесла хрустальное яичко. На самом деле, блеснуло заиленное донышко разбитой бутылки.