Художник Её Высочества - [30]

В прихожей сыграл матчиш. В квартиру вошли профессор с оруженосцем. Они как спорили раньше, так и не прекращая разборки, протопали на кухню. Но, потянув носом, Копелян зычно обрадовался:

— Доча мою любимую картошечку сдэлала! Ты знаешь, Стёпа, как она вкусно жарит? Сначала просто жарит, в середине чесночинку добавит, а в конце, послушай, молока. И попарит. Вах-вах-вах!

Степан поджал губки. «Вах- вах- ваххабитов бить.». Ему не очень нравилась атмосфера жеребцов беспечных. Он по-ленински выкинул руку вперед, привлекая внимание.

— Прошу прощения! Вот вы мне ответьте, — вы и на людях так? И все кругом слышат, что кто-то что-то подломил и его не поймали? Электрощиток уже в психушку пора… Ну вы понимаете.

— Степан Андреевич! — хором, ладно вскричали те.

Профессор даже прижал к груди кулачки.

— Упаси Боже! У! как пасёт нас Боже, — резвился Лузин. — И ты с ним купно тылы прикрываешь.

Степан негалантерейно глянул на наперсника. Он бы тылы, наоборот, открыл, да отстегал, повышения ответственности ради. Не каждого, конечно, бьют, кто кричит, но всё-таки. Степанов дед говорил в таких случаях конкретно: «Тебе ссышь в глаза, а ты говоришь: божья роса.»

Дед был воистину презанимательной личностью. Ох, не было в то время в деревне «Коровьи пальчики» Шекспира. Если бы Шекспиру пришлось выбирать между историей любви Ромео и Джульетты и сибирского мужика и его женщины, писатель, кто спорит, выбрал бы последнюю пару. Родовая фамилия деда — Бумажный. Но в день поминального сорокоуста стал Чудаковым. А вечером умер. Дед всю жизнь был романтиком и индивидуалистом. Но при всем при том, что регулярно посещал общие собрания колхоза, каждый раз оказывался тем самым легендарным Васей-пастухом, предлагавшим правлению купить фанеру. «Ндак, сделаем ероплан, да улетим отсель к едрене фене!» К романтическим его идеям относились: проект сооружения в центре деревни фонтана с нимфой, обнимающей лебедя. Нимфу следовало лепить с первой красавицы деревни, выбранной на конкурсной основе. Проект отклонили, и не потому что он был протекционистским: всем известно — первая красавица на деревне его жена. А осуществленный проект покрытия крыши дома черепицей. Причем изготовление черепицы от копки глины до сооружения обжиговой печи с принудительным поддувом воздуха — дело рук самого деда. В результате дедовский пятистенок гляделся пасхальней церкви с крашеным верхом. Всему причина — кристаллы золотого пирита, вставленные в каждую черепичную пластинку. Пирит тоже добывался в таежных шурфах. И проект сооружения лёгкого летательного аппарата, так и не оторвавшегося от земли, взлётной скорости не хватило. Попытка закончился сломанным ребром (жена сразу же после ребра фанеру облила керосином и подожгла). К индивидуалистическим проектам относились: создание собственного иероглифического письма, изготовление из кедрового ствола и маральей шкуры настоящего Там-тама и избиение в Красноярске редактора краевого литжурнала за отказ печатать дедовский тринадцатисложный стих с цезурой после седьмого слога. Стихи, понятно, посвящались жене. На руку дед был ушибист, но бил только поганых мужиков, в жизни не тронув пальцем ни одной женщины. Хват выпить, но, в противотык большинству, впадал не в гневливость и рыпанье, а в детство и веселые приколы. Если бы случился где в Сибири конкурс прикольщиков, все места от Гран При до поощрительных пришлось бы отдать деду. Впрочем, разговор не о нём, а о его большой любви. Вышеупомянутое в первую очередь затевалось, чтобы порадовать Джульетту. Её девичья фамилия — Чудакова, его — Бумажный. Но деревенские так всю жизнь их и звали — «Чудаки», вкладывая в прозвище не небрежение, но пиетет. Когда возок ушел под неверный лед, тракторист, смелый парень, и дедова жена бросились в воду отвязывать телушек. После, среди гама набежавших людей, рева скота, никто сразу не заметил, что её-то нет. Дед ходил по реке на двести километров, пытаясь взглядом пробить панцирь льда, но видел только свои отражавшиеся безумные глаза. Потом поджег дом на холме с золотой крышей (сбежалась вся деревня, половина деревни плакала о чём-то неземном, но знакомом, другая половина задумчиво-хмуро курила), спихнул Там-там в ненавистную реку, посмотрел, как ледоход уносит экзотический инструмент прочь в водах, в которых навсегда осталась его половина (её так и не нашли, будто ушла в другой мир через ледяное отверстие нефритового круга), — и уехал в Красноярск, к детям. Там взял фамилию жены, справил сорокоуст, а вечером умер. Сердце разорвалось.

— Пора выстраивать цепочку. Там бутон, а здесь батон, вот бидон, а там питон, а на стройке есть бетон.

«Надоели, трудоголики, — просверлило в степановой голове. — Носки вам третьеводнишние под подушку!»

— Послушествуй старца. Электрон, волна, кварк, вакуум, — это меч, но не с тонким определяемым кончиком, а с кончиком в абсолютный нуль.

— Так мы ж работаем еще в евклидовом пространстве.

— А ты видел когда-нибудь, — профессор лёг галстуком в тарелку. — Чтобы фотон притормаживал в нём?

— А он тормозится?! — испугался Лузин. — Про это в Евангелии ничего не сказано.