Художник Её Высочества - [171]

— Хирня на постном масле! Помас-памперс! Журнал, Бурда,! — сплюнул Иван. — Своё лицо надо искать где-то. Может в академию податься?

Степан возразил, главное — сидеть грыжей за мольбертом, работать, как механизм, да ждать, когда количество, от которого дохнут мухи, гармонично перерастет в качество. Причем здесь, спрашивается, образование? Оставьте киснуть его в худучилище за батареей парового отопления. Тоже собрал этюдник, прикнопив сырой пейзаж к обратной стороне палитры.

— Но, Степашечкин, искусство искусством, а море пинать можно только остограммившись.

Никто не спорит. Они купили две бутылки югославской «Кадарки», оказавшейся такой карамельно-поганой, что уже первые ввергаемые полстакана пошли не вертикально, с респектом к тяготению, а по горизонтали. Отчего обоих перекосило. Всё равно дело, проперхавшись, настаивал Степан, пейзажик, вон, худо-бедно изобразили. На пейзажике — река Енисей, на той стороне — здание речного вокзала, гордый шпилек строго пополам разрезал синее небо, влево на запад посредством тщедушной мальвы, вправо на восток значительнее, посредством ультрамарина.

— Нужно делать дело! И армия восклицательных знаков позади, стойких, как героические полки членов во время семяизвержения. Сгоняем части в состав, Ванька. Петр Великий собрал Кунсткамеру, граф Калиостро — дураков, индейцы коллекционировали скальпы. Любая мелочевка, траченная молью, сгодится, если ты художник.

По жизни надо тупо собирать всё. Одна мозаичная плитка — это одна мозаичная плитка. Но осколком бутылочного стекла спокойно можно облагородить кантарельную смальту храма Христа Спасителя. Чересчур уж блестяще. Нежизненно и неестественно. Всё — подразумевается не монотонное разнообразие Кунсткамеры, дураки Калиостро и скальпы индейцев, банальное кучкование предметов в одном месте, всё — это опыт, а значит искушенность в вещах, не дающихся пониманию зевающим прохожим вокруг. Не потому несправедливо, что вот этот дядька с картошкой в сетке вдруг зевнул, а потому, что чуть позже прозевавшемуся дядьке будет наплевать на любую идею, проросшую выше его советской картошки. Справедливо потому, что правда. Обыватель есть обыватель, родной до боли, хроник, а художник — пациент, с органами трясущимися так, что потрясает.

Что записано в карте больного? Первый частный заказ партячейки. «Революцию» он писал как положено, перевернув картину верх ногами. Если — революционный порыв масс, значит так оно и должно быть. Истерика коммунистов — тоже, в своем роде, кусочек смальты. «Это не революционные солдаты. Хамы какие-то уголовные!» Ну правильно, кто революцию делал? Сталин в иркутской ссылке плюнул в тарелку товарищу по партии. Исторический факт.

Или когда его замела после третьего курса родная милиция в Евпатории. Подумаешь, показалось сотруднику, что его похмельная физиономия в розыске. Зато ночь провел в камере предварительного заключения с настоящим бандитом, наслушался историй, хоть бы их не слушать!

А псы его? Какая-то чёрствая душа выкинула на помойку щенков. У них только глаза открылись… Нет бы сразу утопить, чтобы не мучились или как их ещё там казнят за ненадобностью? Степан положил щенков в коробку, поставил у входа в поликлиннику, может кто сердобольный приберёт. Ходил каждый час, поглядывая — не прибрали ли? Не прибрали, знаете ли. Пришлось поселить их в сараюшку, умудриться среди ночи достать резиновую соску, молока и кормить их каждые два часа (разродившиеся мамаши знают, что это за мука). От отчаяния он завыл. Надо идти дружить с девушками, а тут ясли. И подходя каждый раз с бутылкой молока к сараю, Степан выл. Щенки же начинали шумно биться в доски, радуясь сигналу к еде. Скоро художник стал предводителем стаи. Окрепшие волкодавчики понимала все интонации его воя, рычанья и беспрекословно подчинялась, стоило только сильнее клацнуть зубами. Человеческую речь собаки от Степана не слышали. Банда получилась. Вожак идет по Красноярску, руки в брюки, а вокруг него — стая, готовая разорвать любого, косо посмотревшего на предводителя. Раздавать их была та же самая смальта. Если точнее, шесть отдельных мозаичных кусочков разнообразных трагичных цветов.

Вильчевский ругнувшись по поводу своих родственников, убежал заполошный, а задумавшемуся Степану поганая «Кадарка» вдруг сама полилась в горло. Понимая что это свинство, швырнул выпитую бутылку через сколоченный пацанвой плотик в заливчик реки. Прищемив горлышко другой в пальцах, пошел вдоль берега. Торговый центр, повисший у него на правом плече, обмяк, стеклянные двери захлопнулись, погасли огни, отливом с общественным транспортом откатилась масса покупателей и из служебного входа выбегали последние торговые работники. Добрёл до песочницы, сел на доску ограждения. Отсидевшись, снова открыл этюдник, вернул пейзаж в работу и автоматически помазал ещё, не ради качества, а так, ради тех же мух, имеющих конституцию — дохнуть.

— Чарли, Чарли! Не отставай, бобик!

Мимо двигались веселые любовники и такса Чарли. Сильно сказано по поводу продвижения любовников. Они подпьянели в такой степени, что проходили мимо художника целую вечность. Хохотали, висли друг на друге по очереди, гладили друг друга по джинсовым попкам, взаимообещая беспрецедентную ночку, делали шаг вперед и три назад, три вперед, садились на бордюрину и принимались шептаться, хихикая. Грустный Чарли (таксы, правда, почему-то такие грустные по жизни.) шлялся вокруг своих номинальных хозяев, оборачивался к Степану, мол, сам видишь, как меня угораздило. Любовничек звонко помочился на плевательницу, в который раз пообещал подружке сногсшибательную ночь любви и к двум часам, пискнули часы на руке, с грехом пополам скрылись за углом пятиэтажки. Степан почти их полюбил, ему стало грустно без сутолоки любовников. Одним махом выпил початую «Кадарку» до половины. Город спал, последний пешеход прыгнул в подъезд, в нём загорелись лампы, за матовыми стеклами человек превратился в коллеблющегося призрака и воспарил к себе в укромный угол. Панельный дом стоял тёмный, только единственное окно, с открытыми настежь рамами, светилось над головой. Степану стало неуютно, оттого что в окне, вот еще вне программы, торчит по пояс какой-то бессонный подросток и он спросил: