Художник Её Высочества - [100]

— Ладно, я образно. Знай детдомовцев, домодетовцев-домодедовцев.

«Строители» разглядывали панораму, с такой высоты картографическую.

— Чуть не подрались. Но, наверно, иначе нельзя в решении черезвычайной минуты жизни твоей.

Они сведут его с первым «музыкантом». Только Бумажный должен понимать масштаб хлопот отца-основателя. Лезут кому не лень. Необходимо договариваться.

,Строители, ушли, а Степан повернулся к портрету. Смотрел долго. Приглядывался к границам творческой удачи, где-то даже ощущая наслаждение от своей умелости ремесленника. Удивлялся тому факту, что при всем при том, что владел тремя десятками технических приемов как живописец, обнаружил еще пару-тройку новых, появившихся на свет божий, когда сам он невероятным и до сих пор необъяснимым образом погрузился во мрак бессознательного. К примеру, это место. Теневая треть лба. Как пишет любитель? Развел корпусную краску — покрасил, рядом белилами светлую долю. Как пишет мастер, знающий традиции? Развел корпусную краску, покрасил и тень, и свет, затем в тени лисирами, на свету преднамеренно перетемненное сверху разведенным полупрозрачным молочком белил с цветовым приссолом, и на третий раз, после просушки, еще лисировка обычным порядком. А здесь что? Подвигал головой влево вправо. Фантастика! Цвет лба менялся. Влево — холодное под теплым лисиром, вправо голову — теплое под холодным лисиром. И ведь и то, и другое в одном месте. Это невозможно! Как он умудрился? Может гипнотизёр забрёл в мастерскую? Художника отключил, натурщице внушил, что холст — её лицо и надо делать такой макияж, будто художник после включения предложит натурщице руку и сердце? Поднял портрет над головой. Висок на портрете прямо дышит, если можно так выразиться. И так холст, и сяк, кверх ногами. Ах, вот в чём дело! Грубая кисть была, не вытертая ещё щетинка. От этого — мельчайшие бороздки краски, потом плоским колонком слева направо, не дыша, чтоб не смазать студенистую краску, холодным, и, соответственно, справа налево теплым. Последующие лисиры слева направо и справа налево противоположной гаммой соответственно. Объяснил себе? Объяснить-то объяснил. Только как объяснить, каким образом удалось сделать практически? Никто кроме живописцев не поймёт: слева направо, справа налево, не дыша. Проще объяснить сравнением. Вы собираетесь печь торт. Не трогайте «Песочный», и пусть он будет точкой отсчёта в смысле твердости. Отложите до лучших времен «Рыжик», «Гжатский, «Бедного еврея». Оставьте в покое «Ландыш», «Королевский», «Слоёный». Закройте тетрадки с рецептами тортов «Катя», «Света», «Поль Робсон». Вкусные торты. Но нас интересуют не их кулинарные достоинства, а только твердость. Не будем печь и «Трухлявый Пень». Нежнейшая штучка, но всё ещё твердоват. «Сметанник» тоже. Даже не будем ваять «Птичье молоко», пусть за это всю оставшуюся жизнь придется питаться одними селедками. «Птичье молоко» по твердости кирпич по сравнению с тем, что необходимо. Примерно так: первый слой — желе, второй — безе, третий — взбитая сметана, одно на другое сантиметров по десять. Сделали? Странно! Пускай сделали и это не расползлось на ширину кухни. В таком случае ставте сверху печатную машинку и напечатайте хоть строчку.

То же самое с лисирами, которые вообще-то только по просохшему. Бог с ними, с этими эффектами, никому кроме самих живописцев неинтересными. Творческий человек всегда найдет недостаток в красивом, потому что идеала не существует в природе. Очень красиво, прямо Мона Лиза Джоконда. Пусть Леонардо писал её полжизни, а всё равно и здесь можно поправить, и тут изменить, не говоря уже о архивной причёске.

Пока дождешься звонка от «строителей», можно с ума сойти. Здесь чересчур перетемнил, и самое время отбить охрочкой. Совсем чуть-чуть. Не дыша. И здесь можно лисирнуть волконскоитом, рефлексик загасить. Ярковат. Тяжело на душе, уже пролисировано. Но жизнь продолжается.

— Попишу немного. Допишу. Перепишу.

Если художник за один раз планирует написать шедевр, надо дать ему шанс во второй раз однозначно. В третий и так далее разы тем более.

Достал мастихин, кинжально блеснувший, срезал с палитры старую краску, новой надавил. Работал и вечер, и ночь. Старался делать так же вдохновенно, какое вдохновение предполагалось в тот самый сеанс. Иначе нельзя. Нависал сверху, паря орлом, львом воздуха. Садился на корточки, меняя ракурс. Приближался настолько, что даже ткнулся носом в краску, замарав кончик невероятным сплавом оливкового и лилового. Отходил на длину мастерской, собирая колорит картины в единое целое. Активно, творчески работал.

Когда ночное небо поседело утром, рассвет, забрюзжил, оглядел портрет в последний раз воспаленными глазами и понял — портрет безнадежно испорчен. Его изменения, не в отдельности — в отдельности целесообразно и красиво, — а в массе разбалансировали, выдернули творение из той трансцендентной сферы, в которой боги создавали, наверно, свои невозможные вещи, начиная с подземного озера с тайным именем, в которое ночью спускается солнце, и кончая единой формулой бытия.

Обматерил какого-то «масляного человека», отказавшего первый раз за свою сваренную жизнь хозяину в помощи. Сломал кисть, пнул стул и, оскалившись, выкинул из себя: