Хуан-Тигр - [11]

– А по мне, так он просто чокнутый, если он стреляется из-за такой чепухи. Хотел бы я знать, когда и где жил такой распрекрасный кавалер?

В ответ Колас рассказал Хуану-Тигру о жизни, любви, страданиях и трагической кончине юного Вертера.

– Если тебе верить, – отозвался Хуан-Тигр, – так этот красавчик Берте – круглый идиот, а его Шарлотта – дура и подлюга, как все женщины.

– Он был настоящим мужчиной.

– Просто великолепно! Тогда выходит, что Дон-Жуан – не мужчина?

– Нет, конечно.

– Ну так кто же он тогда такой, а, Колас? А?

– А я вам уже говорил: дурно воспитанный ребенок, который, повзрослев, так и не стал мужчиной. И это еще в лучшем случае. А то бывает и похуже: такой вот Дон-Жуан, повеса и гуляка, Дон-Жуан собственной персоной, с которым все мы знакомы, скорее похож на…

– Так на кого же? Говори-ка, говори…

– У меня и язык не поворачивается…

– Давай-давай, выкладывай, не мямли!

– На дамочку.

– Ха-ха-ха! Вот не ожидал! Только этого мне еще не хватало! Что же, выходит, он голубой?

– Голубее не бывает.

– А по мне, так этот сопливый трус Берте и есть дамочка – дамочка с головы до пят, и снаружи, и изнутри. А теперь вот что: кто же он – этот живой Дон-Жуан, Дон-Жуан собственной персоной, с которым ты будто бы знаком?

– Не буду же я на него пальцем показывать.

– Как это не будешь? Я тебе приказываю.

– Да вы его знаете не хуже меня, другого такого не сыщешь. Вы мне и сами тысячу раз говорили, что он просто копия Дон-Жуана, воскресший Дон-Жуан.

– Так уж не на Веспасиано ли ты намекаешь? Да в своем ли ты уме, молокосос? Совсем спятил? Я тебе покажу, как надо мной издеваться! Да как ты смеешь? Веспасиано – и голубой? – дрожащим голосом бормотал Хуан-Тигр, еще не решив, гневаться ему или смеяться.

– По крайней мере, мне кажется, что в нем есть что-то женоподобное – и тут уж вы со мной не спорьте. Посудите сами: томный взгляд, пунцовый и влажный рот, штаны в обтяжку, толстые ляжки и выпирающая задница… Вылитый евнух, – сказал Колас. Он говорил, не поднимая глаз: так ему было легче сосредоточиться, чтобы точнее обрисовать телесное обличье того, о ком шла речь.

– Ну уж хватит! Все! Лопнуло наконец мое терпение! – в ярости прорычал Хуан-Тигр. Рассвирепев, он изо всей силы стукнул кулаком по столу. Потом, уронив голову на грудь и сокрушенно покачав ею, прошептал: – Ты знал, куда метить, ты всадил мне кинжал в самое сердце. Веспасиано – мой лучший друг.

– Так кто кому лучший друг – он вам или вы ему?

– Что в лоб, что по лбу.

– У Дон-Жуана нет друзей, – продолжал упорствовать Колас.

– Ну что же ты меня мучаешь? Добить меня хочешь? В гроб вогнать? – бормотал Хуан-Тигр, глядя на Коласа жалобно и доверчиво. И вдруг ни с того ни с сего взорвался:

– Ты что же, издеваться надо мной вздумал? Ну, молокосос, ты у меня сейчас получишь!

– Дядюшка, умоляю, простите меня. Я обидел вас, но не желая того, или, вернее сказать, желая вам добра: ведь ваше счастье для меня дороже моего собственного. Но разве я могу совладать со своими фантазиями, если они сами владеют мною? Да и у кого их нет? Так лучше уж тогда я вам прямо в глаза выскажу все, что у меня на душе, чем буду держать камень за пазухой, лицемерно помалкивая. Прошу вас еще раз: простите!

– Ну ладно, ладно… Фантазии… Это конечно… Где фантазии, там и мозги набекрень… Ну ничего, ничего, может, с Божьей помощью ты и поправишься, а лечить тебя буду я – самый настоящий лекарь.

– Поправлюсь? Да вряд ли… Хотя… Дай Бог…

В тот вечер жаркий спор на моральные темы, разгоревшийся между дядей и племянником, затянулся настолько, что припозднившемуся Хуану-Тигру пришлось отменить свой обычный визит к донье Мариките Лавьяде[15] – хозяйке галантерейной лавочки, с которой он каждый вечер играл в карты. С тяжелым сердцем опустился Хуан-Тигр на свое узкое ложе, предчувствуя, что очень скоро для него закончится то долголетнее и блаженное затишье, которое в последнее время лишь изредка нарушалось редкими и мимолетными, как летние тучки, порывами гнева. Затишье, длившееся почти двадцать лет, близилось к своему завершению, а вдали, за горизонтом, начинала заниматься заря будущего, которое обещало быть полным волнений, тревог и несчастий.

Прошло несколько дней. После ужина, когда наступило время семейных разговоров, все еще сидя за столом, Колас рассеянно наигрывал вальс, постукивая вилкой по стаканам, разным по форме, размеру и толщине, которые Хуан-Тигр приобрел на барахолках и распродажах. Внезапно прервав свое музицирование, он ни с того ни с сего, как это с ним частенько случалось, выпалил:

– А почему бы вам не жениться на донье Илюминаде?

Услышав этот вопрос, Хуан-Тигр просто оцепенел. Он довольно долго не мог прийти в себя, никак не решаясь поверить, что перед ним сидит именно Колас и что это именно он, Колас, посмел сделать такое неслыханное, несуразное, ни на что не похожее предложение. Какая нелепость! Хуан-Тигр удивился бы меньше, если бы ему предложили жениться на святой Урсуле или на созвездии Большой Медведицы,[16] ведь донья Илюминада казалась ему существом почти бесплотным – она была как невесомый блуждающий огонек, который слабо мерцает в туманной дали, на границе с потусторонним миром, тихо освещая незримую могилу усопшего супруга.