Хуан Дьявол - [11]

– Успокойся. Позволь мне поговорить с сестрой-привратницей.

– Моника, наконец ты появилась. Наконец согласилась.

– Не благодари, Ренато. Я хотела никого не видеть какое-то время. Пришла сюда обрести покой.

– Ладно, вам нужно поговорить, прийти к согласию, сгладить небольшие шероховатости, которые возникли в силу обстоятельств, а они не должны существовать между родственниками, – примирительно посоветовала Настоятельница. – По вашему желанию, сеньор Д`Отремон, я оставлю вас. Вы просили ее согласиться на беседу, прошу вас как можно меньше беспокоить Монику мирскими заботами. Монастыри должны быть плотиной от мира, тихой заводью, которая нужна измученной душе Моники. А теперь, с вашего разрешения.

Мать-Настоятельница попрощалась и тихо удалилась, оставив Монику и Ренато. Некоторое время они стояли в тишине, пока холодный голос Моники не прервал молчание:

– Говори же. Ты хотел поговорить со мной.

– Хотел, правда. И если бы мы были в стенах моей библиотеки, сколько я бы сказал тебе, Моника. Есть доводы, которым нечего возразить, бессмысленно каждое слово, потому что они всего лишь бледное отражение чувств. – Дрожащий Ренато приблизился, но Моника отступила и отвела взгляд от откровенного и лихорадочного блеска его глаз. – Если бы я мог свободно рассказать тебе о своих чувствах.

– Есть чувства, которые не имеют права существовать, Ренато.

– Я заплатил счастьем за ошибки, которые совершил, и не стремлюсь быть счастливым. Я отказываюсь от него, но мне нужно что-то, чтобы жить и дышать.

– У тебя есть жена, она родит тебе сына, и еще многих, Ренато. Сотни, тысячи существ зависят от тебя. Твое положение и богатство дают тебе право быть королем, но и иметь обязанности. Многое может заполнить твою жизнь и забыть о той женщине в монастыре, которую ты захотел полюбить слишком поздно.

– Моника, я понимаю твои причины, они взвешены и соразмерны, но оставь мне луч света, луч надежды. Не заключай себя в монастыре! Не возводи другую стену! Единственное, о чем я прошу. Когда расторгнут союз, связывающий тебя с Хуаном Дьяволом…

Моника вздрогнула, словно имя причиняло боль, словно один только его намек тронул за живое, но взяла себя в руки и сжала губы. Только подняла голубые глаза и остановила их на Ренато, взгляд ее сверкнул стальным блеском:

– Почему бы тебе на оставить все это?

– К сожалению, я не могу. Позволь мне закончить. Когда расторгнут твой брак с Хуаном, ты будешь свободной в своих действиях. Сможешь жить в мире при свете солнца. И есть тысячи вещей, которые могут заполнить твою жизнь, пока ты ждешь.

– Чего жду?

– Не знаю. Чуда, которым милостиво одарит нас Бог, когда падут мои цепи, которые я заслужил носить. Знаю, ты не скажешь ни слова, не обвинишь ее ни в чем. Ты настолько благородна, насколько она мелочна. Ты знаешь, что она предала мое сердце, обманула, уничтожила мои мечты, была со мной эгоистичной и жестокой. Не могу сказать, что она предала меня как жена, но тем не менее, я привязан к ней, и из-за нее мне не хватает света твоих глаз…

Долгое время Ренато Д`Отремон стоял неподвижно, опустив голову, отодвинувшись от нее, а Моника, стоя посреди комнаты, спрашивала с ужасом свое сердце, почему эти слова любви звучат холодно и пусто, почему человек, которого она однажды полюбила, говорил эти слова, которые она мечтала услышать раньше, которые теперь ничего не вызывали в ней. Почему боль, которая казалась потухшей, поднялась в ее душе ответом в виде образа другого человека, и тогда в ней поднялась волна жалости к человеку, страдающему о ней.

– Я ужасно страдаю, Моника! Почему ты не говоришь, что тоже безутешно страдала? Почему моя боль не вызывает у тебя ничего, это твоя месть?

– Это было бы глупо и жестоко.

– Ты была бы жестокой, но не оставила бы надежды утолить обиду.

– Я не держу на тебя обиды.

– Не это! – сетовал Ренато в бесконечной скорби. – Твоя любовь ко мне уже мертва?

– Да, Ренато, мертва, так непростительно мертва. Но почему ты хочешь, чтобы было иначе?

– Потому что я не святой, Моника! Потому что я человек, который любит и страдает, и было бы утешением думать, что, мы страдаем и печалимся вместе, пока я терзаюсь часами тишины, произнося твое имя, а твои губы произносят мое имя, когда ты думаешь или молишься. Из-за слепого эгоизма любви было бы утешением знать, что мы умираем вместе. Понимаешь? Я не прошу, не требую от тебя ничего. Только это, если оно есть в душе. Скажи, что ты страдаешь, плачешь из-за меня, и я клянусь, что я сотру твои слезы поцелуями. Утешь меня, Моника!

– Я не могу, Ренато, не могу!

– Простите, если помешала, – извинилась Мать-Настоятельница, неожиданно прерывая. – Мои попытки убедить посетителя были бесполезны. Этот сеньор имеет законные права, и…

– Хуан! – воскликнула Моника, почти задохнувшись.

– Хуан! – повторил Ренато гневно и удивленно.

Действительно, Хуан показался за белыми одеждами Настоятельницы. Никогда еще он не выглядел таким суровым, надменным, а взгляд сумрачных глаз не выражал такую насмешку. Никогда еще не был так высокомерен горький изгиб рта. Ренато шагнул к нему, побледнев от гнева, а Моника задрожала, чувствуя, что ей не хватает сил, что она вот-вот упадет в обморок, пока монахиня с пониманием и благочестием поспешила к ней, чтобы поддержать. Вся сила, что в ней осталась, была во взгляде, пронзая им Хуана, словно испивая его образ. Как же она желала все прошедшие часы увидеть его снова, быть рядом! Какое печальное утешение созерцать его, пусть даже из его уст выходят желчные слова!