Хрустальная ваза - [17]

И Настя начала думать…

Долго рассматривала она изображение этрусских, греческих ваз, присматривалась и к более современным образцам. Василий Иванович правду сказал: все это было не то, что нужно. А что нужно, Настя и сама не знала.

«Пойду-ка я к Соне на выставку, она посоветует мне что-нибудь», — решила Настя.

И пошла. Тут же, вскоре после работы.

— А-а, Настя! — обрадовалась Соня, завидев ее. — Ты что же это забыла про меня? Ты что же это перестала приходить ко мне, а?

Настя и правда очень давно тут не была и теперь, когда вошла и взглянула на выставку, всплеснула руками.

Вся посуда на выставке заново переставлена, на полках разостлана розовая бумага.

— Ах, как хорошо у тебя тут все стало, — говорит Настя Соне. — Было хорошо, а теперь еще лучше и красивей стало.

— Надо и мне от людей не отставать, — говорит Соня, — ведь я тоже соревнуюсь. А ты посмотри-ка, сколько нового за это время прибавилось! Смотри, вот это работа твоего Машины. Он в соревновании здорово отличился, на выставку попал даже.

Настя смотрит на кувшин. Да, тот самый, который Машина сделал, а она в печь отнесла.

Но сейчас ей не до кувшина, она ищет глазами вазы. И не дорогие, с алмазной гранью и гравировкой, а те, которые подешевле, с росписью на стекле.

Батюшки-матушки мои, сколько же их тут! И какие же они все красивые! Почему же этот Любин учитель говорит, что нужно отталкиваться от них и новое придумывать, когда и эти так хороши, что и глаз от них не отвести?

Настя так и говорит Соне:

— Соня, а зачем это придумывают новое, когда и старые хороши?

— Ну как это «зачем»? — улыбнулась Соня. — Как бы старое хорошо ни было, а новое нужно, и такое, чтоб лучше старого было.

— А я вот просто и не понимаю, что можно лучше придумать того, что есть тут на твоей выставке?

— Ну, это ты не понимаешь, а настоящий мастер-живописец понимает, как по-новому расписать вазу. Ведь и эти вазы не сразу появились, а постепенно. Один мастер дал такой образец, а другой — иной. Вот так они и накопились помаленьку. А ты зачем это спрашиваешь?

— А просто так. Я вот сейчас подумала: как бы можно было расписать по-новому вазу, чтоб она не хуже этих была?

— А уж это я не знаю, — говорит Соня, — это забота художника и мастера. Я знаю только, что на вазах роспись все больше цветами да листьями. Да ты и сама это видишь. И не плохо ведь получается?

— Да, Соня, это хорошо. Но везде цветы, цветы, прямо в глазах рябит.

— Так то на выставке, а когда одна ваза на столе, то не зарябит, — улыбнулась Соня.

— Нет, это все-таки не то, — раздумчиво говорит Настя.

— А кроме цветов, ничего ты не придумаешь, — говорит ей на это Соня. — Только цветы идут к таким вазам.

— Нет, почему же? А ежели бы, скажем, одну веточку березы, с желтенькими листьями, как осенью, пустить от ножки к краю наискосок или метелочкой врозь раскинуть? — говорит Настя.

Соня задумалась.

— Да, это тоже хорошо будет. Хорошо и сосновую ветку нарисовать. А зачем все-таки тебе это? — спрашивает Соня. — Почему ты так интересуешься этими вазами?

— Да так, любопытно мне просто, — уклоняется от прямого ответа Настя. — А как ты думаешь, Соня, а если хоровод на вазе нарисовать?

— Ну, что ты это? Там одна девка сарафаном всю вазу займет, а это некрасиво будет.

— Нет, рисовать нужно маленькие-маленькие фигурки, баб и девок, чтобы издали можно было подумать — цветы это, а не хоровод. И ты представь: в вазу налили чистого меду, желтого, как янтарное озеро, а вокруг озера водят хоровод.

— Да, пожалуй, и так тоже хорошо будет, — согласилась Соня.

Разговор с Соней не помог Насте. Она все-таки не знала, что выбрать, что лучше.

А время идет, день за днем так и катится. Нужно что-нибудь да начинать.

Настя пошла в лес, сломала веточку сосны, сучок у березы. Сосновая ветка с длинными иглами, голубовато-зелеными, с маленькими коричневыми шишками была на заглядение. Но ей не уступала и ветка березы с редкими, золотыми от морозов осенних листьями, вот-вот готовыми отлететь. А перед глазами хоровод подруг, сарафаны, платки разноцветные, с нежными оттенками.

«Что лучше? Что красивее?» — мучится Настя день за днем, даже ночами не спит.

Люба ничего ей не говорит, только смотрит иной раз пытливо.

Прокоп Машина оставил Любу в покое, к Насте приставать начал.

— Ты что это нос повесила? — спрашивает он Настю.

— У нее нос не висит. Это у тебя трубка в зубах день и ночь торчит, — заступается Люба за Настю.

— Нет, висит, я вижу. Даже знаю почему, — говорит Машина.

— Ну, почему? Ну, почему? — горячится Люба.

— Работать ей надоело, деревню вспомнила.

— Вот уж угадал! Много ты больно понимаешь, старый Паровоз!

— А ты вагонетка пустая, — ворчит Машина.

Его начинало разбирать зло. Как же?.. Все хорошо было, все порядком шло, а теперь вот что выходит? Люба злая, Настя задумчивая. Чего им нужно, спрашивается, от него? Скажи толком, он все им предоставит, а нечего дуться. Какие такие дела у них завелись секретные, хотел бы он знать?

Но узнать никак нельзя было — девочки молчали. И ваза молчала, тихо стояла на Любином столике. Машина видел вазу, спросил даже Любу, откуда она взяла ее. Люба отвечала, что это школьная, она скоро опять отнесет ее обратно.