Хруп Узбоевич - [72]

То солнце, которое чуть не испекло меня в песках, оказалось моим благодетелем на другой же день. В широкую щель моего убежища оно ударило своими утренними лучами и мигом пробудило меня от сна-кошмара, Я кое-как оправила свои ноги и оглянулась.

Я сидела или лежала, как хотите, под каким-то деревянным зданием. Пол его был выше меня, но подполья не было, а просто внизу оно было огорожено досками. Сквозь щели этой весьма неплотной загородки я в лучах утреннего солнца увидела море с людскими судами и лодками, а на берегу — ряд деревянных строений, среди которых были настоящие дома, правда, невысокие.

Неподалеку стояли рядами те самые строения на колесах, которые я все еще называла хлевами. У некоторых, впрочем, не было никакой постройки; это были просто полы с колесами. На них помещались огромные чаны.

Всюду сновали люди. Слышался говор, свист и шипенье. С любопытством, хотя и усталая, я смотрела на эту радостную для меня картину людского жилья и мало-помалу перевела свои мысли на необходимость позаботиться, наконец, и о том, что было для меня самым важным: у меня жгло и во рту, и в желудке. Может быть, от этой жгучей потребности освежить внутренность моего тела моя внимательность обострилась до крайности, и я не пропустила ни одного явления, которое могло бы быть мною пропущено при других обстоятельствах.

Я увидела, как к одному из вышеназванных чанов подошел человек и помыл руки, подержав их под чаном. Очевидно, в чане была вода, хоть и мало, так как я видела, что человек не был доволен ее количеством: он затряс головой и отошел, чтобы проделать те же действия руками под другими чанами.

Но того, чего было мало человеку, было, может быть, слишком достаточно истощенной крысе, и я, недолго думая, собралась в путь… к благодетельному чану.

Я собрала свои силы, которых после живительного сна у меня оказалось достаточно. Лавируя между ящиками, какими-то огромными пучками белой рваной ваты и другими предметами, я добралась до телеги с чаном. У меня хватило уменья и силы влезть по колесу на какую-то нижнюю доску, с нее, чуть не вися, перебраться на огромную цепь, с цепи — на большой крюк, а с крюка — на помост с чаном. На мое счастье, никого из людей поблизости не было, хотя наступил день. Чан был, действительно, с водой, и она слабо сочилась у дна из того места, где было нечто вроде крана. Я побежала к живительной влаге и пила, пила, пила без конца…

Вдруг невдалеке послышались человеческие голоса. Я бросилась назад, ища прикрытия. На счастье на той же платформе у чана лежала тряпка, вся пропитанная каким-то маслом. Я мигом зарылась в ней: у платформы шли два мальчика и, шаля, постукивали по самому борту. Не скройся я вовремя, они, наверное, заметили бы меня, так как даже остановились у чана:

— Ну-ка, Боря, угадай: что за штука этот чан? — спросил один из них.

— Это вода для паровоза, — отвечал другой.

— А вот и нет! Вода для паровоза в другом: он отдельно стоит и к нему паровозы подъезжают. А это, братец ты мой, вода для питья. Ее сюда привозят из тех мест, где есть хорошая, пресная вода. А здесь уже разбирают, кому нужно. Ведь воду-то морскую нельзя пить, а здесь другой нет.

— А опреснитель-то зачем? Ведь ее же вон в эдакой машине опресняют?

— Да! Одного опреснителя все равно не хватит. Для чего же здесь и «водяные поезда» существуют?

— Это какие такие водяные поезда?

— А вот поезд, вместо вагонов, все такие платформы с чанами везет, а воду в чанах по местам, где ее нет, развозит.

— А разве есть места, где ее нет?

— Эво, что сказал! Вот поедешь дальше, сам узнаешь, какие места здесь бывают. Да вот гляди: видишь эти огромные холмы песку, что подступают к морю и тут и там за селеньем. Это «барханы» по-здешнему, а по-нашему, школьному, дюны. Отсюда вон в ту сторону, да и сюда вот, они идут на несколько десятков верст, и на них, братец, то есть ни капельки воды нет, а потому — ни куста, ни травочки. Туда никто летом и не ходит: опасно! Заблудишься, — и пиши пропало. Только весной ничего, когда на них трава растет, да лужи от снега стоят.

— Как же вы здесь живете?

— Да так и живем, если папина служба велит. Нам морем все сюда привозят, что нужно, а воду и еще там чего здешнего — поездами оттуда, где, кроме песку, есть и вода, и зелень, и звери, и птица всякая. Ну, да вот поедешь, — сам увидишь.

— А ты к нам приезжай! Тебе ведь здесь скучно.

— Если папа пустит, приеду, а только я пока не скучаю. Здесь тоже есть кое-что интересное. Ну, да пойдем! Чего мы здесь стоим у чана-то, — и он, постучав почему-то палкой о чан, добавил:

— Пустой! За водой, значит, поедет: воды только что крысе испить и то, поди, не хватит…

— Кто это здесь тряпку оставил? — вдруг спросил он и потрогал ее палкой.

— Должно быть, машинист, либо смазчик забыли. Да в ней что-то завернуто! — И он начал тыкать в меня палкой.

Я обмерла и не знала, что делать. Вдруг послышался вдалеке чей-то женский голос:

— Мальчики! Дети, идите домой!

И оба собеседника, оставив меня в покое, вприпрыжку побежали прочь от платформы, судя по звуку шагов.

У меня отлегло от сердца. Но выбраться из-под тряпки все-таки не пришлось, так как возле вагонов — теперь только я узнала это название — стали ходить новые люди, и показываться наружу было опасно. Нечего делать, — приходилось ждать удобного момента, сидя под масляной тряпкой, и, чтобы с пользой употребить это время, я начала обстоятельно обсуждать все только что слышанное. Хотя, обладая необыкновенной для крысы памятью, я помнила весь разговор от слова до слова, но самыми важными для меня сведениями были только некоторые. Именно — я сразу поняла, что, хотя жизнь в этих местах и вполне доступна крысе, но все же место, куда возят воду и еще что-то пароходами и вагонами, не может быть привлекательным для постоянной жизни. Уразумела я также, что мой чан отправится скоро в дорогу за водой. Относительно прошлого мне стало ясно, что я избавилась от страшной опасности заблудиться и погибнуть среди страшных песчаных холмов, прозванных здесь «барханами». Все эти мысли легко входили в голову, освеженную утолением жажды, но желудок мой настоятельно требовал и более существенного подкрепления, и, признаться, это мешало мне несколько сосредоточить свои мысли на одних рассуждениях. Вдруг в голове моей мелькнула как-то сама собой пречудесная мысль, на которую, вероятно, натолкнул меня никто иной, как мой освеженный нос. Под давлением общего страха от близости беседовавших мальчиков мое обоняние, вероятно, тоже забыло служить свою службу, но, когда опасность миновала, оно немедленно вступило в должность, как говорят люди, и я распознала аромат, если и не совсем питательного вещества, то все же с голодухи съедобного. Тряпка, под которой я лежала, очевидно, служила своему хозяину очень долго и насквозь была пропитана, кроме каких-то незнакомых мне масел, еще и настоящим мясным жиром. Мне нечего было вдумываться, какого животного был этот жир. Пошарив в тряпице, я нанюхала место, пахнувшее им посильнее, и принялась осторожно выгрызать рыхлую ткань. Конечно, это нельзя было назвать даже приблизительным завтраком, но все же я успокоила, как могла, мой огорченный продолжительным голодом желудок. Короче — я на время примирилась этой более, чем скромной, едой и скоро превратила тряпку в такой вид, что ее хозяин, наверное, отказался бы от дальнейшего пользования ею. Нужно отдать справедливость: я ловко действовала под своим покрывалом, ни на секунду не обнаруживая своего присутствия!