Хруп Узбоевич - [62]

Из слов людей я узнала, что мы едем в город Астрахань, где река кончается и начинается какое-то огромное водное пространство, называемое Каспийским морем. Разумеется, я решила в самый город не забираться, а направить свой путь по берегу этого ожидаемого моря. Увидим — так ли все произошло, как я хотела?

Несмотря на то, что новые знакомые мне звери чуждых стран были взаперти, я нашла возможным продолжать свои наблюдения и изучения, иначе я сбежала бы на любой остановке просто от скуки.

На животных было положительно жалко смотреть. Слон, стоя в своем полутемном помещении, уныло трубил, покачивая своим огромным телом:

— Неужели это называется жизнью? Неужели эта полутьма не рассеется и никогда не наступит свет?

Куда делась его когда-то добродушная веселость!

Носорог все время спал или слезливо смотрел в одну точку, пожевывая свою пищу. Бегемот был настоящим страдальцем. В его глазах я всегда читала только один вопрос:

— Когда же смерть?

Но в других клетках происходило совершенно иное. Помещение с разного рода собачьими зверями оглашалось неистовым лаем, воем и хохотом.

Гиена гневно и насмешливо хохотала:

— Ха-ха-ха! Это называется жизнь! Лукавая тварь, человек, запер нас в какие-то ящики, а другие такие же лицемеры ходят смотреть и дразнить нас. Ух, как бы я вас всех перекусала!

Волки, лесной и степной, каждый на свой лад завывали:

— Ле-е-с!

— Ст-е-е-пь!

Лиса, как-то хихикая, тявкала:

— Все это вздор, простая ловушка. Выберемся, выберемся. Не из таких обстоятельств умели выбираться. Подождем — увидим.

Невысокая коровка с горбом на спине, зебу, мычала, обращаясь к стойлу с мериносами:

— Как себя чувствуете, приятели?

Мериносы же, глупо на нее поглядывая, обращались к ней тоже с вопросом:

— А нет ли у вас, невзначай, чего-либо… того… поесть?

Пума, довольно живая прежде, теперь подолгу просиживала на одном месте в каком-то раздумье, чуть шевеля кончиком своего подвижного хвоста.

Какаду, ара и другие попугаи, попавшие случайно рядом с обезьянами, всю дорогу дразнили друг друга.

— Я Ара, — кричал желто-зеленый ара.

— Дурак! — отвечал какой-то ученый попугай.

— Ара, Ара, Ара! — кричали тогда все ара хором.

— Не стоит разговаривать, — говорил попугай на своем родном языке и начинал усердно чистить свой клюв.

Какаду сидели парочками, нежно перешептывались или принимались с каким-то усердием лазить по клетке, повисая на своих клювах.

У обезьян было то же самое.

— Кто хочет подраться? — кричала одна из мартышек.

— Цыц, — слышалось из другой клетки, где сидел павиан.

— Хочешь подраться? — обращалась мартышка через стену к павиану.

Последний сердился, стучал в стену кулаком, а иногда и тряс свою клетку, вцепившись в нее всеми своими ногами.

Одна из мартышек ловко подхватывала другую за хвост и, гримасничая, тащила на верх клетки. Последняя визжала и отбивалась.

Это была та самая, которая предлагала подраться.

Некоторый мир и спокойствие восстанавливались, когда наступали часы кормления. Тогда по всей барже рев и рыканье становились как-то благодушнее и всюду раздавались мурлыканье. чавканье, щелканье зубами и хруст дробимой и разгрызаемой пищи. Однако и этих однообразных сцен, наблюдаемых мной в щели щитов, а иногда прямо в раскрытые клетки, было по-прежнему достаточно, чтобы мои знания языка движений и звуков быстро пополнялись. Покидая вскоре зверинец, я была уверена, что постигла все языки мира, но моему тщеславию был дан справедливый урок в очень непродолжительном времени. Однако расскажу теперь, как я покинула свой зверинец или, вернее, баржу, на которой мы ехали в новый город.

По поведению и словам сопровождавших нас людей я догадалась, что мы приближаемся к нашей последней остановке у города. Клетки и ящики то и дело осматривались, некоторые выносились наверх, другие чаще проветривались, т. е. с них снимали щиты и полога. Мне показалось, что в последний день дороги даже пища была предложена животным обильнее.

Нужно было и мне подумать, как поудобнее улизнуть с этого плавучего жилища.

Наконец, мы прибыли. Но баржу нашу остановили не у самого города, а где-то дальше, у других баржей. Возле них, насколько я могла окинуть взглядом, виднелись только столбы, веревки да висели огромные тряпки. Впрочем, я тогда уже знала, что все это имело свои особые названия: то были мачты, канаты и паруса. Так простояли мы почти целый день, но из разговора я узнала, что рано утром нас подвезут к городу и что остановка эта сделана нарочно, чтобы перевезти клетки и крупных зверей на берег тогда, когда в городе еще будут спать. Это делали для того, чтобы ни наши звери, ни городские жители друг друга не пугались. Мне это показалось странным в особенности по отношению к людям.

Однако дождаться подвозки к берегу мне не пришлось. Ночью на одной из соседних барж я услышала следующую негромкую беседу, которая хорошо раздавалась в тихом ночном воздухе. Передавая ее, я, конечно, пользуюсь уже, кроме своей памяти, приобретенными мною знаниями разной людской речи.

— А что, паря, коли наш-то на море идет?

— Завтра, чуть свет поутру!

— Тэ-э-к-с! Значит, неча и в город проситься?

— Да и просись — не пустит!