Хроники Смертельной битвы: Во имя высоких целей - [2]

Ненависть выплескивалась из нее, как смола из кипящего котла. Китана была опасна, Император постарался на славу, не жалея сил на ее обучение. Даже несмотря на то, что еще не вошла в полную силу, Китана была способна разрушать и причинять боль и делала это, хоть и терзалась сознанием того, насколько жалкой выглядели эти попытки мстить даже в ее собственных глазах. Император так и не снизошел до встречи с ней, мать смотрела на нее с откровенным ужасом, Шанг Цунг качал головой и раз за разом предрекал ей наказание, а она требовала, кричала — и ничего не получала в ответ. Китана и сама толком не задумывалась, чего именно добивается: не то признания вины, не то жестокой казни, не то бесполезной, но такой желанной мольбы о прощении. Она была слишком разгневана и напугана, чтобы об этом задумываться.

Тогда-то к ней и приставили Саб-Зиро. Однажды он просто возник на пороге, когда Китана отворила двери, намереваясь отправиться на прогулку, и с отменным хладнокровием и безразличием сообщил, что с этого дня она имеет право перемещаться по замку лишь в его сопровождении. Китана молчала: она была наслышана, впрочем, как и остальные жители Внешнего мира, об убийце, от которого не было спасения, неудачливом мстителе, ставшем преданным слугой. Она, растерянно открывая и закрывая рот, смотрела на темную фигуру без лица и без облика, загородившую ей путь, и не могла принять однозначного решения. Остатки благоразумия боролись в ней с неутолимой яростью и жаждой выжечь все вокруг дотла. А Саб-Зиро не говорил, не двигался с места, не менял позы, казалось, вовсе не дышал. Черное и синее, застывшее в непобедимом мертвящем холоде.

После этого проигранного боя они сталкивались в противоборстве десятки, сотни, тысячи раз. Саб-Зиро всегда выходил из короткой схватки победителем, будто Китана была не любимой ученицей самого Императора, а жалкой служанкой. Она нападала первая — осыпала отборной бранью, набрасывалась, измученная яростью, до которой никому во дворце не было дела, подстерегала, делая коварные выпады, но он всегда был настороже. Ледяной воин будто видел ее насквозь, рассматривал ее мысли, словно камни на дне замерзшего ручья, и всякий раз уклонялся за секунду до того, как Китане удавалось коснуться плоти, скрытой за черным одеянием. До тех пор, пока она не поверила в то, что не сможет с ним справиться, и не утратила решимость ввязываться в заранее обреченный поединок. Сил хватало лишь на слова, до которых никому не было дела.

— Ты убийца! Проклятый ненавистный убийца, такой же, как и твой хозяин! — кричала она, захлебывалась злыми слезами, глядя в ничего не выражавшие глаза.

— Я не знаток дворцового этикета, но не думаю, что ошибусь, сказав, что принцессе не подобает вести себя таким образом, — отвечал Саб-Зиро, убедившись, что Китана больше не делает попыток подняться с кровати, на которую была водворена с весьма чувствительным — для нее — усилием.

— Будь ты проклят, мертвец! У тебя нет лица, нет имени, ничего нет, кроме этого льда, провались ты вместе с ним в Преисподнюю!

Саб-Зиро молчал, замерев у стены, как изваяние. Китана осторожно приподнималась, садилась, подтягивая колени к груди, и смотрела на него, проверяя, как долго он сможет выдерживать ее взгляд. Он не проиграл ни разу и этого противостояния. Смотрел будто сквозь нее. Так, словно видел за каменными стенами нечто, от чего не мог отвести глаз. Или не видел ничего, кроме пустоты, которая и составляла его истинную сущность. И все же Китане казалось, что она ощущает его взгляд всей кожей.

Мало-помалу Китана смирилась с присутствием молчаливого, но бдительного стража. Себя она убедила в том, что это не смирение, не уступка, а проявление терпения и мудрости — старательно избегая мысли о том, что терпению и мудрости ее долгие годы учил Шао Кан. Саб-Зиро никак не препятствовал ей в том, что не наносило вреда другим дворцовым жителям. Она снова стала выходить из своих комнат, наслаждаясь молчаливым страхом в устремленных на нее взглядах, спускалась в сад, отсылая от себя всех, и часами бродила, не разбирая дороги, погруженная в мечты о мести.

Поднять восстание в Эдении, занять законное место? Но к чему, ведь, судя по вкрадчиво-ласковым запискам матери, решившей избрать другой способ примирения, Шао Кан с готовностью отдал бы ей трон и даже согласился бы на изрядные послабления в отношении контроля над ее землями. Никто не понял бы ее, вздумай она напрасно проливать чужую кровь. За что же, в таком случае, было ей бороться? Против собственного угнетения? Но ведь Император по-прежнему благоволил ей, как иначе объяснить то, что она не понесла наказания за дерзость и причиненный вред? Или это было издевкой, снисходительностью к глупостям собачонки, вывезенной ради развлечения победителя из разгромленного чужого дворца? Какую роль уготовил ей тот, кого она звала отцом столько времени?

Боль растекалась от сжатых и закушенных до крови губ по горлу до самого сердца, выползала наружу постыдными слезами, которые здесь, во дворце, клеймили презрением. Китана останавливалась, резким торопливым движением стирала с глаз зримое свидетельство своего унижения. Только Синдел могла плакать безнаказанно, так, будто ее слабость была чем-то естественным, неотъемлемо присущим ее натуре, как и красота, и изящество. Кажется, внешнемирцев даже восхищала чувствительность королевы. Верно, здесь ей было достаточно любви и почета, раз она даже ни разу не высказала сожаления о своем положении. Ни разу не проявила ненависти или отвращения к Шао Кану. Не пожалела о своем выборе… Китана кривилась от злости, впивалась ногтями в ладони, оглядывалась, ища кого-то, на ком можно было бы отыграться, но раз за разом находила только тень, следовавшую за ней на почтительном расстоянии. Тень, смотревшую сквозь нее и всякий раз прожигавшую ее взглядом.