Хроники Птеродактиля - [6]

Если с умом. А если нет?

В семнадцатом оглушила революция. В домах притихли, пережидая случившееся. Тешились мыслью о возврате прежних времен. Когда появился Правитель, решили: ну вот — свершилось.

…Варвару как подменили. Разум и плоть рвали ее на части, никак не соединяемые между собой. Она пропадала сначала днями. Потом днями и вечерами. Когда дело дошло до ночей, в доме с горестной обреченностью стали готовиться к худшему.

— Чего ватрушки насластила? — Варвара сморщилась, поперхнулась и словно передернулась вся.

Фрося молча убрала ватрушки, молча поставила миску с капустой и огурцами и села, подперев рукой подбородок.

Варвару не истязали расспросами. Терпеливо ждали: время всё рассудит. Ждали или признаний, или событий. Пришли события: рвота и слезы, слезы и рвота. Фрося металась, как кот в зверинце.

— Заварить снадобье?

— Отравишь доню, перетерплю, — сверкала глазами Варвара.

— Откуда про доню знаешь, вдруг хлопчик будет?

— Нутром чую — доня.

Разными хитростями старалась Фрося выведать имя. Да видать, не прост был тот искуситель. Камнем запечатала рот Варвара. Только отчаяние могло заставить ее сознаться. Это отчаяние сказалось утром, когда первый снег покрыл улицу и по ней, по этой улице, прочь, как от чумного места, метнулись полчища раздосадованной армии Правителя.

— Его зовут Александр Васильевич, — пряча глаза, прошептала Варвара.

…Морозным январским утром двадцатого года раздался крик новорожденной Татьяны.

— Отчество как запишем?

— Да хоть «Михайловна». Вон Мишка, сосед, все в женихи набивается, пусть потешится.

Яков обрадовался младенцу.

Недоумение домочадцев не знало границ. Слыхано ли дело: день и ночь дежурит у люльки, бормочет под нос какие-то несуразности. Не для младенческого ума ведет рассуждения Яков:

— Страх, радость, тревога — чувства, владеющие нами, имеют плохо осмысленную особенность передаваться от человека к человеку. Что, ангел мой, глазенки выставила? Подумай умом свои чистым: каким образом, что за волны-лучи вращаются вокруг нас? Они невидимы и никем не объяснимы. Пока. И есть ли внутри нас вещества, воздействуя на которые мы изменяемся сами и изменяем этим невидимым вирусом-лучом других? Не встретишь ягоды, точь-в-точь похожей на другую, ягодка ты моя. Что уж о человеке-то судить. Если и есть исцеляющая панацея, то у каждого своя. Это лекарь, глупый, одной микстурой думает вылечить от одной болезни всех одинаково. А одинаковых-то и нет. Разве найдешь еще такую, как ты, моя красавица? Потому для каждого и должна создаваться собственная природа. Природа — из природы вокруг нас. Может, и смешны тебе эти пасьянсы-записи, кривляка моя ненаглядная, может, и трудны они своей тщательностью, да велик прок от них. Потому как нет ничего дороже для человека, чем его жизнь. И за каждое лишнее десятилетие готов платить человек всем, что имеет. Но и тут главное — не переусердствовать. Еще мой дед додумался: что будет, живи человек вечно? К чему тогда дети? А может, и сам человек другим совсем станет? Делиться-то на «его» и «ее» нужды не будет.

Фрося дергалась:

— Что лепечешь? Ребенку-то? Говори простым языком.

— Простым трудно сказать, что думаю. Не обучен простому-то. А ребенок что? Он не так слышит, как чувствует. Потому и поймет лучше взрослого. Ох-хо-хо… страшно оно, бессмертие это. Куда ни кинь — уйдет любовь, а с нею и радость жизни. Спи, ангелочек, спи…

Особи среднего рода Якова не вдохновляли. Но любопытство раздражало нутро, а тяга к эксперименту мешала спать. А без сна и мысли убогие. Потому, не найдя предмета для опыта где-то еще, замыслил он рискнуть на себе.

«Не собрать мне исходников для бессмертия… — ну и слава Богу! Как получится — тем и попользуюсь. Остальное — в записи. Пасьянсы — они как память о силе природной: размышляй да складывай. Одно знай — меру!» — так Яков то уговаривал себя, то разубеждал.

И уж совсем было собрался с духом, как подвернулась ему работа. Нужная работа — наборщиком в типографию. «Бог отвел. В другую сторону отвел», — решил Яков.

…И еще прошло время. И другая война успела наследить.

— Вот что я подумал, Фрося. Надо бы дело наше на все случаи увековечить.

— А надо ли? Кто не знает сочетания, беды натворит. И себе, и людям повредить может.

— Потому и хочу на карточки пропечатать. Сделаю их одного размера. И по узору в уголке приставки выделю.

— Лихо придумал: так ведь кто с головой — для себя и выберет. Пусть не жизнь, так здоровье.

— Фрось, а Фрось, Николаю сказать надо.

— Надо — так скажем. А что ему печатное-то? Слепым ведь с войны пришел.

— Скажем. У него в памяти — как на карте. А что слепой, оно и к лучшему. Как резерв у нас будет. Никто из чужих к нему не пристанет.

Яков привычно закрыл типографию. Сегодня ничто не мешало «душепротивной», как он называл ее, работе. Очередной типографский пасьянс готов. И лучше всего он сгодится для тех, кто родился в каждом из четных лунных месяцев. «А там, — думал Яков, — хоть сто лет пройдет, — грамотный да смекалистый найдет для себя лекарство. Ох, чую, недолго мне коптить небо. Жаль забирать с собой дело предков-то. Да чего печалюсь? Вон, и Фрося знает, и Варвара, и Николай. Хоть и убог Николай, да хитер. Память у него цепкая. Даже пугает. Для нашего дела именно такая память и нужна. Находка, одним словом, а не память».