Хроники незабытых дней - [25]

Пива ему не дали. Расстроенный Маклак грузно опустился на стул и с трудом сфокусировав глаза на моём лице, вдруг спросил: — Скажи, Вовчик, и чего вам, евреям больше всего надо, почему вы народ такой беспокойный? Я напрягся. Такие разговоры в деревне не велись, а в Москве, как правило, кончались взаимным мордобоем. Однако враждебности в вопросе не слышалось, скорее он звучал риторически и был задан для поддержания беседы. — Во-первых, я не еврей, а полукровка, — начал я, не торопясь, с чувством превосходства человека образованного. — Во-вторых, ещё великий Ренан говорил… Тут я для большего эффекта сделал паузу и решил отхлебнуть из кружки, но меня ждало разочарование. Кружка была пуста! В недоумении оглянувшись, увидел стоявшую справа от меня бабу-Надю, живую и здоровую, как птицу Феникс, восставшую из пепла и жеманно вытиравшую с подбородка остатки пены. Со стола «адских водителей» раздался злорадный смех: — Надька! Ты! — только и мог выдохнуть я, потеряв дар речи от такой наглости.

На испитом лице бабы-Нади сменяя одна другую, стали появляться и исчезать маски, передающие широкий спектр человеческих чувств — от оскорблённой невинности и горестного изумления, до глубочайшего презрения. Наконец калейдоскоп выражений остановился на гримасе гнева и возмущения. Полгода назад в киножурнале «Новости дня» я наблюдал такое же одухотворенное лицо у оратора, осуждавшего израильскую агрессию на митинге трудового коллектива. Правда, тот был без синяков, видимо уже прошли. Наконец закончив манипуляции с лицом, баба-Надя вдохновенно заголосила: — Не брала я твого пива, не брала, сиповкой буду, век мне х…я не видать!

Страшная клятва в сочетании с богатейшей мимикой убедили бы даже старика Станиславского, но я не поверил. Еще не решив, что предпринять, я начал картинно подниматься со стула, хотя прекрасно понимал, что дело проиграно, не драться же с ней, в самом деле.

Не успел встать на ноги в полный рост, как оказался лежащим на полу, уткнувшись носом в чей-то мокрый валенок. Отравленный алкоголем мозг работал в замедленном режиме и прошло несколько мгновений прежде чем сообразил, что мня сбили с ног.

Заныла скула. Видимо кто-то из «адских водителей», у которых давно чесались кулаки, решил защитить честь и достоинство дамы.

Пока я, путаясь в валенках и шарфе, опять поднялся на ноги, битва была в полном разгаре. У нас с Маклаком оказалось немало сторонников, поэтому схватка носила всеобщий характер. Ушанка, смягчившая удар, валялась на полу, и в уши хлынули звуки сражения — грохот падающих стульев, победные крики нападавших, призывы к мщению и пронзительный визг буфетчицы. Перед глазами мелькали разгорячённые лица, кулаки и обтянутые ватниками спины. Теснота и нарушенная координация движений не позволяли ни одной из сторон взять верх, так что бойцы были вынуждены сражаться под олимпийским лозунгом «главное не победа, а участие». В своём одеянии я двигался как водолаз в глубоководном скафандре. Ни подножки, ни подсечки, ни излюбленного и отработанного в спортзалах броска через спину провести не удалось. Работать пришлось головой и руками.

Детали схватки не удержались в памяти. Смутно помню, что на Маклаке повисли двое забулдыг, одного из которых мне удалось оторвать и завалить. Сражение закончилось так же неожиданно, как и началось. Пока искал под столом, сбитую с меня шапку, пивная опустела и через минуту подталкиваемый в спину буфетчицей и старушкой-посудомойкой, я вы валился на крыльцо. Перед пивной никого не было.

Исчезла даже баба-Надя, так удачно дебютировавшая сегодня в роли Аспазии (как Вы помните, той самой из-за которой начались Пелопоннесские войны). На нижней ступеньке, пошатываясь стоял один Маклак, прикладывая снег к разбитой губе.

Я осмотрелся. Ветер стих, тучи исчезли и на тёмно-синем небе, как в сказочной декорации, повисла полная луна. Мир и покой наконец воцарились в душах и мы, подпирая друг друга, пустились в долгий путь домой. Казалось, вечер удался, но радоваться было рано. На свежем морозном воздухе я начал понемногу трезветь, но всё больше пьянел Маклак. Поначалу он пытался запеть, но вскоре отказался от этой затеи из-за проблем с артикуляцией. Видимо начала действовать вторая бутылка экспроприированная у Яши.

Дальнейший путь продолжался в скорбной тишине, изредка прерываемой гудками маневрового паровоза.

Шурфовик слабел на глазах и в конце концов повис у меня на спине как мешок. С трудом добравшись до последнего барака в посёлке, у которого начиналась дорога к деревне, я положил его на снег и в тяжёлом раздумьи закурил.

Хотя голова соображала плохо, безнадёжность нашего положения была очевидна. Оставить товарища нельзя — замёрзнет, да и корпоративная этика не позволяла. С шурфовиком на спине и в пудовых валенках далеко не уйти, Маклак весил полтора меня.

Тут работа для русского силача Ивана Поддубного, ну на худой конец, еврейского богатыря Гриши Новака.

Геракл, избалованный мягким климатом средиземноморья, такую халтурку не потянул бы.

В отчаянии попробовал привести Маклака в чувство старым проверенным способом — с трудом став на колени (мешали жёсткие, как трубы валенки), начал растирать ему уши снегом. Тот не давался, мычал и даже исхитрился втянуть голову под ватник, как черепаха в панцырь. В конце концов, едва не оборвав ему уши, удалось поставить бедолагу на ноги и прислонить к ближайшему забору. Глаза он так и не открыл и двигаться, похоже, не собирался.