Хроники долгого детства - [16]

Меня поразил этот разговор, хотя тогда я абсолютно не понял, что Додик имел в виду. Лишь десятилетия спустя, кажется, я стал понимать его. Меня он поразил подведением черты, итогом — Додик вполне рационально понимал, что мы прощаемся навсегда. Я же оставался слишком ребенком, чтобы воспринимать жизнь так трезво, как это делал Шуряк. Мы были ровесниками, но интеллектуально и эмоционально Додик, конечно, был намного взрослее меня.

Мне очень жаль, что наши отношения оборвались слишком быстро и я потерял всякий след товарища, сыгравшего такую важную роль в моей жизни. Кто-то из соучеников сказал мне много лет спустя, что Шуряк стал кандидатом физико-математических наук и работал в новосибирском Академгородке. Сказал это тогда, когда для меня, садовника или сторожа, это могло считаться реальным достижением. Но я так никогда и не сумел проверить истинность этого сообщения, как никогда и не смог узнать о Додике ничего больше.

Моя школа

1.

Вторая школа произвела на меня впечатление. После унылой коробки советской постройки я попал в мрачноватое — из-за обилия деревьев за окнами — двухэтажное здание бывшей гимназии с просторными холлами вместо коридоров, с галереями, чугунными литыми лестницами, полами, сделанными «под мрамор». Если в 59-й школе, пронизанной суровой казенщиной, училось около двух тысяч человек, то во 2-й, несмотря на сплошной двухсменный режим, вряд ли насчитывалось больше 600—800 учеников. Здесь царила свободная и почти семейная атмосфера. Однако я себя чувствовал весьма скованно. И дело не только в новом коллективе — накануне отец предупредил: если меня выгонят и из этой школы, то он спустит с меня шкуру, а потому я не только должен прилежно учиться, но и держать себя ниже травы и тише воды.

На первом же уроке меня подняла учительница биологии, Розалия Григорьевна, и попросила рассказать строение корня. Я ответил. Ответил как обычно — к уроку не готовился, но что-то знал. Каково же было мое удивление, когда учительница не только поставила мне четверку, но и при всем классе сказала:

— А язык у него подвешен неплохо!

На следующий день на уроке математики меня пересадили за заднюю парту вместе с завзятыми двоечниками и закадычными друзьями Ковальчуком, Батуровым и Долженко, не справившимися с предыдущей контрольной работой, и предложили повторную контрольную. Пока остальные ребята в классе занимались новым материалом, мы корпели над решением трех примеров. Через день нам объявили результаты и выдали на руки наши листочки. Два ученика опять не справились и получили двойки, а два заслужили тройки: Батуров и я. Но Батуров правильно решил один пример из трех, а я справился с тремя. Меня настолько поразила одинаковая оценка результатов, что я тут же спросил у учительницы: почему так? Ведь если я справился с полноценным заданием — а на контрольных обычно и задавали по три примера, — мне полагалась пятерка. Я мог согласиться и на четверку — прежние мои учителя всегда снижали оценки за каллиграфию, хотя я далеко не всегда писал плохо. Но тройка? Почему?

Если Розалия Григорьевна, пожилой человек, чувствовала себя уверенно и, как я впоследствии узнал, почиталась своими коллегами, то преподавательница математики обладала быстро проходящим недостатком — молодостью. Возможно, неуверенностью молодого специалиста объяснялся ее ответ:

— Ведь для тебя и тройка хорошая отметка. У тебя в прошлой четверти стоит два. А то, что ты справился с заданием, еще ни о чем не говорит: может, ты его списал у кого-нибудь.

— Но у кого я мог списать, если другие не решили примеры, а я решил?

— Не знаю. Но разговор окончен. Я буду тебя чаще спрашивать, и если ты заслужишь, получишь отметку лучше.

Я такой логики понять не мог. Однако приходилось смириться, принимая во внимание печальный опыт споров с учителями 59-й школы: я мог остаться не только с тройкой за контрольную, но еще и получить двойку за поведение или, по крайней мере, запись классного руководителя в дневник о плохом поведении, чего я боялся как огня.

В целом первая неделя прошла благополучно. Со мной доброжелательно разговаривали девочки — в их глазах я не выглядел паяцем, не слыл желтым червяком. Ко мне благосклонно отнеслись и мальчики, особенно Ковальчук, а вслед за ним и его приятели, Долженко и Батуров. Мое скверное поведение в 59-й школе послужило мне, пожалуй, неплохой рекомендацией в новом классе. С Батуровым мы даже немного дружили потом, но где-то в шестом классе Батуров исчез — его отец, офицер, если не ошибаюсь, получил новое назначение, и семья уехала из Одессы. Однако ранняя дружба с троицей обернулась для меня угрозой.

Как-то раз Долженко принес в школу пачку этикеток от консервных банок и устроил раскидку. Тут же образовалась «куча мала» — «малакуча». Ковальчук, который действовал энергичнее всех, всучил собранные этикетки мне, с недоумением наблюдавшему за происходящим. Я еще не знал, что эти неказистые полоски крашеной бумаги на Молдаванке служили такой же детской валютой, как кинопленки на Пироговской, расположенной неподалеку от киностудии. С полным безразличием я положил этикетки в портфель и отправился домой.