— Ну, здравствуйте! — Неслышно войдя в мою комнату, Ольга прислонилась к косяку и сплела на груди руки.
— Ну, здравствуйте, — сказал я с койки.
— Болеете? Или симулируете? — спросила она с «курулинской» смутной улыбкой.
Общение с Ольгой всегда требовало каких-то лишних, чрезвычайных внутренних усилий. Она раздражала и даже пугала отсутствием снисходительности. Она оценивала человека не в соотношении с рядом ходящими, несовершенными и взаимно снисходительными людьми, а в соотношении с каким-то высоким, известным ей одной идеалом. Во мне поднималась тяжелая злоба, когда я слышал ее легкий пренебрежительный смех.
— Как же вы так, а? — с улыбкой, замедленно говорила она. — Неосторожно!.. Всем ничего. Разве что в пыли перепачкались. А вы в шрамах! На койке! Знаменитый доктор к вам, говорят, из Ташкента летит... Врут? — Она смотрела на меня пристально, с дрожащими от смеха губами. — Нелепый вы все-таки человек.
Единственный из летящих в самолете, я забыл привязаться ремнем и, когда машина на посадке попала колесом в замытую лессовой пылью яму, врезался в противоположный борт фюзеляжа. Из этого фактика она и пыталась теперь вывести некий лежащий в моей основе закон.
— Вы обнаружили во мне один, но такой большой недостаток, который перечеркивает все мои достоинства? — изобразила она беспокойство.
— Возможно.
— И какой же?
— Отсутствие милосердия.
Она закусила губу. Опустив голову, она с тем видом, с каким уходят рыдать, порывисто вышла. И тут же со звонким смехом вкатила никелированную тележку, на которой центральное место занимала белая отварная курица. А вокруг нее аппетитно были разложены на тарелочках баклажанная икра, нарезанный сыр, твердокопченая колбаса, еще что-то непонятное и разваленный на красные ломти арбуз.
С озабоченным видом Ольга села ко мне на койку, взяла в руки миску какой-то желтоватой простокваши и приготовилась меня с ложки кормить.
Только что озлобленный, я постыдно и жарко растрогался. Я отобрал миску, сел на койке и, пересиливая себя, стал есть.
— Постарел-то как! — сидя на койке, сказала она сама себе. — Господи, а ведь как я в вас была влюблена! — Она покачала головой и задумалась.
— Ну теперь-то это, слава богу, прошло?
— Да, — сказала она. — Прошло. — Она усмехнулась. — Я, главное, — за вас беспокоюсь!
«За меня тоже нечего беспокоиться», — подумал я. Она была «чужая», — вот каким был для меня ее главный признак. Она была мне более чужая, чем просто любой чужой человек.
— Вы же знаете, как я вас люблю, Ольга!
— Зачем издеваться?! — Она заплакала, но тут же вытерла слезы, улыбнулась. — Вы думаете, просто было поймать тут для вас курицу?! — сказала она капризно. Вздохнула. — Пойду работать!
В окно я увидел, как она идет к конторе экспедиции, — вскинув голову, оскорбленно.
Запаниковал Солтан Улжанович, вызвал меня по связи. Я кое-как перешел улицу, стал шутить, примостившись к рации, сказал, что для журналиста происшествие — хлеб, высмеял его предложение вывезти меня вертолетом, сказал: все! привет! еду на буровые! И тут меня снова стало тошнить. Вышел из конторы экспедиции и упал на заборчик грудью. Сотрясение мозга, что ли?
Как во сне, дотащился, лег.
— Зачем лежишь? — Распахнув дверь, в проеме стоял местный охотник Имангельды. В коротких красных телячьих сапожках, с наборным ремешком на узкой талии, стройный, широкий в плечах, Имангельды производил впечатление царственной своей осанкой. Врожденное благородство было в чертах его резкого, как бы вставленного в узкий кант бородки, лица. — Помирать будешь?
