Хроника одного скандала - [16]

Шеба юнцу отказала, сославшись на поздний час.

— Мне давно пора домой, — заявила она.

Надев пальто и забавную перуанскую шляпу, которую носила той зимой, она заперла студию и в сопровождении Конноли пошла через двор к стоянке. Она пыталась распрощаться, но Конноли не внял ее просьбам и дождался, пока Шеба снимет замок с велосипеда. На улице оба замялись, не зная, что сказать. Шеба вышла из положения, ткнув Конноли в ребра и тут же запрыгнув в седло.

— Ну, пока! — бросила она и покатила прочь, а когда оглянулась, увидела, что парень по-прежнему топчется на тротуаре. Шеба помахала ему, и он уныло махнул в ответ.

А когда, собственно, Шеба осознала свои пылкие чувства к Конноли или, если на то пошло, его пылкие чувства к ней? Хороший вопрос. Я много раз пыталась выудить из нее ответ, но от ее непостоянства можно с ума сойти. Иногда она утверждает, что питала к Конноли «исключительно материнскую нежность» и была «огорошена» его первым поцелуем; иногда робко признает, что ее сразу «потянуло к мальчику». Боюсь, нам никогда не узнать, как развивалось ее влечение. Одно очевидно: в самом начале Шеба лукавила даже с самой собой, и случай с первой лаской Шебы — отличный тому пример.

— У меня было тревожно на душе тем вечером, — рассказывала она. — Очень неспокойно.

Шеба перебирала в памяти произошедшее в студии и убеждала себя, что шума-то поднимать не из-за чего. По головке мальчика погладила. Волосы взъерошила. Большое дело. Жест любящей тетушки, и только. Так откуда это смятение? Откуда желание убедить себя в невинности поступка? Истинно невинные жесты не нуждаются в ярлыке «безобидно». Если между ней и этим мальчиком все так просто и открыто — почему она скрывает его визиты от Сью? Шеба чувствовала свою вину. Да-да, она чувствовала вину!

Ну почему ей было не продолжить в том же духе? Почему не заглянуть в себя со всей строгостью? Уверена, в этом случае трагедии не произошло бы. Но нет: едва начав, Шеба тут же и завершила многообещающее самокопание. Она постаралась убедить себя, что ничего не рассказала Сью, чтобы избавить подругу от ненужных переживаний. Сью наверняка всполошилась бы. Объявила бы встречи с учениками вне школы «неуместными», а Шеба была уверена, что это не так. К чему учитывать мнение окружающих, если сама Шеба твердо знает, что не делает ничего дурного? В наше время бдительность процветает — уж очень часто обижают детей. В погоне за нравственностью мир слегка двинулся. Есть семьи, где даже младенцев голышом не снимают из страха, что соседний лавочник накляузничает. Шеба решила, что не поддастся всеобщему безумию и не станет соглядатаем самой себя. Да, она взъерошила парнишке волосы. Утешить хотела. Пусть даже она не сделала бы этого для другого, менее симпатичного ребенка, — и что с того? Не может же она не замечать, как ребенок выглядит и чем пахнет? Да она целыми днями наслаждается детскими прелестями: дышит воздухом, который они бессовестно портят, любуется прыщами. Жалеет. Среди этих детей есть и симпатяги, и уроды. Даже святой заметил бы разницу. Тело Стивена ей было приятно не меньше и не больше, чем бархатистые, пухлые тельца ее новорожденных детей. Удовольствие, несомненно, сладостное, но ни в коем случае не порочное.

Однажды в пятницу, незадолго до Рождества, Конноли появился на продленке во время дежурства Шебы. С тех пор как они подружились, Шеба с Конноли еще не встречались на людях, и ей было немного неловко. Конноли пришел с опозданием, в компании тощего, вечно ухмыляющегося мальчишки по имени Джеки Килбейн. Согласно запискам, которые оба вручили Шебе, они были наказаны за проступок в начале недели. Юнцы делили одну сигарету на двоих в обветшалой уборной на задворках школы, и теперь их ждала часовая продленка в течение десяти дней. Застывший у учительского стола Конноли показался Шебе совсем чужим — скрытным и плутоватым. Он даже в глаза ей ни разу не взглянул.

Отметившись у учителя, оба парня прошли в самый конец класса, где начали раскачиваться на стульях и шушукаться. Слов Шеба не слышала, но не могла избавиться от неприятного ощущения, что речи ведутся неприличные и касаются ее самой. Ее подозрения усилились, когда Килбейн поднялся и пересек класс, чтобы попросить у нее еще несколько листков бумаги. Надо сказать, этот Килбейн — очень неприятный ребенок с уродливым лицом, желтоватой кожей и вызывающими, дерзкими манерами. Над верхней губой у него гусеницей курчавится тонкий пушок. От одного взгляда на него Шебу пробирала дрожь. Пока она доставала из ящика бумагу, Килбейн ждал, нависнув над самым столом, и, лишь вновь выпрямившись, Шеба поняла, что он пялится в вырез ее блузы. Она протянула ему бумагу и приказала вернуться на место.

— Да ладно, ладно, — язвительно бросил он, шагая назад. — Чего из трусов-то выпрыгивать?

Шеба посмотрела на Конноли. Тот напряженно следил за сценой, и его ответный взгляд был холоден и недружелюбен. Ни намека на кротость в его чертах не осталось.

Шебе стало не по себе. Ее предали. Она считала мальчика особенным, и вдруг на тебе — он болтает о ней всякие гадости и строит козни в паре со своим мерзким приятелем. И в то же время она явно ощутила укол… чего? Возбуждения? Предвкушения? На долю секунды она даже представила, каково было бы оказаться в его объятиях, лежать под ним. Шеба пришла в ужас и замотала головой, стряхивая наваждение. Нечего с ним цацкаться, решила она. Отныне надо держаться на расстоянии.