Хроника одного полка. 1915 год - [2]

Унтер-офицера Четвертакова в эскадроне звали Тайга. Это было оправданно, потому что он единственный был из глухой деревни на берегу далёкого – у чёрта на куличках Байкала, о котором сам Четвертаков говорил с уважением и называл его «морем» и «батюшкой», а его сослуживцы только слышали, да и то не все. С тем, что он из «глухой деревни», он был не согласен, до его деревни под названием Лиственничная, или Листвянка, уже дотянулась Великая Сибирская железная дорога, или по старинке «чугунка», и он с гордостью рассказывал, что ездил на паровозе. Однако для его сослуживцев паровоз был не новостью – эскадрон, как и почти весь полк, был набран из тверичей, родившихся и живших по обочинам первой российской железной дороги, построенной аж полвека назад императором Николаем I. Поэтому Тайгой они прозвали Кешку Четвертакова уверенно и нисколько не сомневались в своей правоте. И уважали его как «первеющего храбреца» и умелого стрелка.

Кешка наливал в очередную фляжку, когда раздалась команда «Глаза на-право!» и у хоругви против № 1-го эскадрона слез с белого арабчика командир полка полковник Константин Фёдорович граф Розен. Он перекрестился на хоругвь и повернулся к строю, вслед за ним подошёл командир № 1-го эскадрона подполковник Аркадий Иванович Вяземский.

* * *

– Да, господа, Крещение, а морозов… – Полковник поджал губы. – Поручик, посмотрите, сколько сейчас, только на улице… У вас имеется термометр.

Поручик Рейнгардт, командир 1-го взвода № 2-го эскадрона, накинул на плечи шинель и вышел.

– А что, отец Илларион, не оправдывается примета о крещенских морозах? – Полковник сидел в центре большого стола, рядом с ним стояла восьмилинейная немецкая керосиновая лампа с начищенным медным отражателем, поэтому лицо полковника было освещено наполовину. Яркие лучи от лампы заливали большую светёлку.

Отец Илларион промолчал, и замолчали тихо беседовавшие между собой офицеры, сидевшие вокруг стола и на лавках вдоль стен. Все смотрели на отца Иллариона. «Я же священник, а не климатолог, что я им скажу?» – подумал отец Илларион и ответил:

– Так это, господа, по нашему календарю, по православному – Крещение, а по-ихнему, григорианскому, так оно уж и прошло… – Он не закончил, отворилась дверь, и с градусником вернулся поручик Рейнгардт.

– Минус два по Реомюру, господа, я воткнул градусник прямо в снег.

Офицеры зашевелились, сведения, которые принёс поручик, были, конечно, важные, но сказать на это было нечего. Они стали двигаться на лавках, усаживаясь ещё удобнее, хотя они производили эти движения регулярно последние минут двадцать в ожидании обеда. В других полках, где раньше служили некоторые офицеры, обедали у командира полка, в полковом собрании, однако здесь существовало другое правило. Граф Розен начал службу во время Русско-турецкой войны, и в его полку, куда он поступил корнетом, командир был старый и грузный, чем-то напоминавший фельдмаршала Кутузова, но ни разу не раненный в голову. По старости лет он не любил шума и суеты и завёл правило, что офицеры обедают у командира № 1-го эскадрона, а сам всегда занимал самую неказистую и неприметную избу на любой стоянке в любом походе. Розен изменил этому правилу только в одном – в его полку обедали у командира № 2-го эскадрона. В октябре прошлого года, перед самой Лодзинской операцией, прибывший в полк на № 1-й эскадрон из кавалергардов ротмистр гвардии Аркадий Иванович Вяземский намекнул, что первое время ему хотелось бы быть гостем и совсем никак – хозяином. Командир № 2-го эскадрона ротмистр фон Мекк был рад такому решению.

– Ну вот, – сказал Розен, – я же говорил, что Крещение, а никаких крещенских морозов. – Он будто бы не расслышал того, что сказал отец Илларион. – Клешня! – позвал Розен.

Из сеней высунулось лицо денщика.

– Что там с обедом, наконец! Заставляете ждать, сукины дети!

– Сию минуту, ваше высокоблагородие, первое уже почти готово, говядинка жестковата, надобно ей провариться, а закуски через секунду будут поданы.

– И вот ещё что, – сказал ему полковник, – пусть приведут пленного! Вы не против, господа?

Офицеры закивали, они были не против, это был первый пленный их полка. До этого тоже были пленные, много, но полк наступал, и пленные оставались в тылу. Сейчас полк стоял.

– А то негоже, господа, как я думаю, хотя и унтер-офицер, полковой писарь, мы же не допрашивать его будем, в конце концов… А стакан пунша ему налить! Пусть даже не крещенский мороз. Чтобы до утра не замёрз.

– Я уже дал команду, господин полковник. – Это сказал вошедший за Клешнёй командир № 1-го эскадрона Вяземский: – Сейчас его приведут, он со вчерашнего дня пытается что-то сказать.

Клешня согнулся, он был одет в папаху, солдатскую рубаху и штаны, на погонах был витой кант добровольца, однако по повадке ни дать ни взять половой из какого-нибудь московского или тверского кабака.

– Только полотенца на локте не хватает, – шепнул один офицер другому, именно шепнул, хотя все офицеры полка держались одного мнения, и не зря – нижний чин Сашка Павлинов был москвич по рождению и действительно подавальщик из трактира Тестова, что на углу площадей Театральная и Воскресенская, в ста шагах от Красной площади. По своему охотному желанию он был взят на службу в драгуны, но был выписан из строя, потому что или ростом оказался слишком высок, или имел неправильное строение скелета и сбил холки трём строевым лошадям. Писарь донёс командиру, что Павлинов по этому поводу горюет и что он московский половой, и полковник предложил ему место денщика. Это было вовремя, потому что прежнего денщика ранило шальной пулей, и он был отправлен на лечение в тыл. Прослужив три дня у полковника, Сашка ощутил себя хотя и не героем, каким хотел стать, но на месте. Ему было стыдно за испорченных боевых коней, но и собственного копчика тоже было жалко.