Хроника одного полка. 1915 год - [136]

В саду они ходили по грустным, волнительным, усыпанным жёлтыми листьями дорожкам, Фёдор говорил про их детство, дружбу родителей. Лена молчала. Иногда улыбалась, но редко, только тогда, когда вспоминалось что-то давнее, далёкое, прошедшее. Но стоило Фёдору заговорить о его чувствах, как Лена опускала голову и сосредоточенно молчала. Несколько раз она заглядывала ему в глаза, и Фёдор видел, что она хочет что-то сказать, и он замолкал и ждал, но Лена вздыхала и вынимала платочек. Что это было, отчего, отчего были слезы, Фёдор не понимал. Ему казалось, или он этого очень хотел, чтобы слёзы были от ответного чувства, но Лена молчала. Так они и ходили час или два, потом она сказала, что замёрзла, и он проводил её домой. Зайти она не пригласила. Он надеялся, что пригласит, и одновременно не хотел, потому что знал, что дома лишняя Серафима. В эти моменты он ненавидел Серафиму ещё больше. Они были так похожи. Несколько раз из-за туч выглядывало солнце, и Фёдору казалось, что рядом с ним идёт не Лена, а Серафима. А сейчас Елена Павловна пишет, Фёдор достал письмо и разгладил его: «…я не хотела тебе этого говорить, когда мы встречались…», дальше он помнил наизусть: «…а сейчас скажу – ты мне как брат!»

Он услышал шаги в коридоре, много шагов, посмотрел на часы, юнкера шли на обед. «Подавятся они если не рыбой, то кашей!» – поднялся, дождался, пока шаги пройдут, и пошёл в спальню.

В воскресенье утром, в увольнении, он пошёл сразу домой, по дороге заказал в Скорбященской церкви рядом с училищем панихиду на помин души матери в сорок дней со дня её смерти и, не помолившись, ушёл.

Дома застал сборы, в Старицу не поехал, причин не объяснил, о предстоящих экзаменах не сказал. Отец смотрел на него долгим взглядом, но потом только покачал головой. Фёдор проводил родню, переоделся в домашнее и пошёл на конюшню. Дракон стоял кормленый и блестел чищеный. Благородный, чистокровный. Фёдор угостил его чёрным хлебом, дождался двух часов пополудни, надел городское платье и вышел.

Он нарушил устав и все регламенты воинской службы: юнкерам было строжайше запрещено под угрозой отчисления переодеваться в гражданское, гулять в городском саду, ездить в трамвае, посещать рестораны и театры. Когда в городском саду гуляли с Еленой Павловной, Фёдор был в военной форме, ему надо было блеснуть, а патрулей он не боялся, его в гарнизоне все знали, он сам ходил в патрули, но всё одно риск был велик и мог кончиться скандалом его, Фёдора, масштаба, если бы его увидел кто-нибудь из офицеров училища. И сейчас нарушил: надел цивильную бобровую шапку, драповое пальто и натянул новенькие калоши. Он понимал, что сегодня для него решающий день: сегодня Елена Павловна, по его мысли, должна сказать своё слово и после этого уехать до Рождества. Её не будет целый месяц, и этот месяц Фёдор целиком посвятит учёбе, поэтому сегодня главное не сгореть, не спалиться на переодевании – этого допустить никак нельзя. Если случится, его наверняка отчислят с позором. И это вместо золотых погон.

Можно было так и не делать. У него законная увольнительная, он не собирался ни в ресторан, ни в театр, ни в городской сад, поэтому не было никакой нужды нарушать, но что-то такое вызрело в душе, что Фёдору понадобилась опасность, почти как на войне, как в ночной разведке, переодевшись в чужое платье, и если враг арестует, то его тут же расстреляют как лазутчика. Он натянул на брови шапку, поднял меховой воротник и пошёл. Сейчас он дойдёт до Елены Павловны, сядет перед ней и всё выскажет и всё выслушает. Но для этого надо пройти по Скорбященской, дом Елены Павловны был недалеко от училища, и училище сейчас для Фёдора было как стан врага.

Он уже дошёл до Общества взаимного кредита и увидел, как какая-то женщина, шедшая впереди, остановилась и взялась правой рукой за невысокую ограду, а левой стала подтягивать башмачок, и с точностью определил, что это Серафима. Он остановился. Если она сейчас повернёт направо, значит, она идёт домой, и тогда он пойдёт за ней. Училище располагалось дальше и прямо, он посмотрел время, было 2:30 пополудни, и его охватила какая-то странная, неожиданная радость, и мелькнула мысль: «Если она повернёт направо, значит, просто идёт домой, просто возвращается, и нам по пути, а если прямо, значит – ко мне, в училище, значит, о чём-то хочет предупредить!» Он уже давно понял, какие чувства испытывает к нему Серафима, она их особенно и не скрывала: и письма к нему на войну, и взгляды при встрече, и движение рукой, как будто бы дотронуться, но всегда отдёргивала руку или застывала.

Серафима, Фёдор нисколько не сомневался в том, что это была она, подтянула башмачок и пошла. Фёдор тронулся за ней. Серафима шла прямо, направо не повернула, и он её позвал. Это было вовремя, потому что Фёдор увидел впереди нескольких юнкеров, они группой шли навстречу, до них было шагов двести.

– Серафима! – позвал он.

Серафима обернулась, увидела и растерялась, она его не узнала. Фёдор снял шапку, она узнала и шагнула к нему. Надо было что-то быстро предпринять, и Фёдор пошёл. Он подошёл, взял Серафиму за руку и повёл в обратную сторону – откуда пришёл, откуда они одновременно пришли в это место.